Зеленый Генрих

Из длинного ящика достали два трехгранных, отполированных до блеска и острых, как иголка, клинка, две обвитые серебряной проволокой рукоятки и две позолоченные полушаровые гарды для защиты руки. Эти части надлежащим образом свинтили вместе. После того как нас спросили, возможно ли примирение или какое-либо взаимное объяснение и ни один из нас не шелохнулся, нам дали в руки оружие и указали каждому, где стать. Я бросил взгляд на Люса, — он был бледен и так же утомлен, как я. Всякое выражение благожелательности и дружеского расположения исчезло с наших лиц, но испарился и первоначальный гнев, и только обыкновенная человеческая глупость застыла на наших губах. И вот я стоял со стальным клинком в руке, готовый пролить кровь друга, чтобы доказать ему истинность моей веры в бога, а другу нужна была моя кровь для защиты своей чести и своих воззрений на жизнь. А ведь каждый из нас всегда ратовал за разум, свободу и гуманность. Одна несчастливая секунда, и блестящая сталь могла проскользнуть в теплое сердце!

Однако для спасительных размышлений уже не было времени. Подали знак, мы подняли шпаги в знак обычного салюта и приняли стойку, но не как опытные дуэлянты, а скорее — как не уверенные в себе ученики. Нашими руками одинаково владела дрожь, когда мы вращали острия шпаг одно около другого, готовя атаку, и первый укол, на который я отважился, так и шел под номером первым при обучении в фехтовальном зале. Люс парировал его с такой же школьной четкостью, так как задолго предвидел его. Он сделал рипост, и я ответил несколько более неуклюжим, но все-таки достаточно своевременным контррипостом. Только господь бог, за которого мы дрались, мог знать, как двое столь мирных фехтовальщиков оказались в таком опасном положении. Опасным оно было безусловно, ибо, судя хотя бы по звуку сталкивающихся клинков, бой становился живей и стремительней, а уколы и защиты уже в силу необходимости учащались и становились сильнее. Вдруг клинки и гарды наших шпаг зажглись красноватым сиянием, и одновременно мягко засветилась картина в глубине комнаты. Причиной было пылавшее облако, которое отражало блеск занявшейся утренней зари. Люс невольно бросил взгляд в сторону своей картины и увидел устремленные на нас взоры «экспертов», как он называл свои персонажи. Он опустил шпагу; я в этот миг готовил новый выпад, но мне крикнули: «Стоп!» Люс, который, кстати сказать, оставался совершенно трезвым, первый понял при этом зрелище бессмысленность нашего поведения.

— Я беру назад свой вызов, — объявил он строго, но спокойно, — я готов забыть о случившемся без пролития крови!

Он сделал шаг мне навстречу и протянул руку.

— Пойдем спать, Генрих Лее, — сказал он, — и заодно прощай! Раз уж я приготовился к путешествию, то на некоторое время уеду.

Поклонившись присутствующим, он ушел в свою спальню. Несмотря на неожиданное примирение, мы расстались без дружеского чувства, — ведь мы, собственно, сами оскорбили себя, и в этот час каждый из нас был не в ладах с самим собою. Свидетели и врач, которые и вообще не имели ясного представления о причинах ссоры, молча распрощались перед домом, и каждый пошел своей дорогой; а я еще уносил с собою такое чувство, будто меня подавило моральное превосходство противника, которого я хотел проучить.

Когда я вошел в свое жилище, мои хозяева, сидевшие за завтраком, приветствовали в моем лице выносливого кутилу. Несмотря на утомление и изнеможение, я долго не мог забыться, а когда наконец меня сковал сон, мне приснилось, что я заколол друга, но сам, вместо него, истекаю кровью и моя плачущая мать перевязывает меня. Я боролся с рыданием, которое тоже мне снилось, и вдруг очнулся. Хотя глаза мои и подушка оказались сухими, я все же стал размышлять о том, какими могли быть последствия моих действий, пока наконец не заснул более крепко.

Глава пятнадцатая ПРИЧУДЫ

Я проспал до полудня, а придя в себя, не знал, за что взяться. Внешний мир и моя голова казались мне пустыми, словно все в них вымерло. Я подумал о конце школьных маневров из времен моего детства и о конце постановки «Телля» и сказал себе: «Если все твои праздники так кончаются, тебе лучше не ходить на подобные сборища!» Прежде всего я собрал части шутовского наряда, валявшиеся на полу, и повесил их на гвоздь в мастерской в качестве живописного аксессуара, а венок из чертополоха и остролиста возложил на череп Цвихана, стоявший на комоде моей маленькой спальни. Этим я хотел создать целительное memento[169]. Жажда игры и украшения живет в нас вечно, даже когда мы прозябаем в нищете, до тех пор, пока живы мы сами, и проявляется она в самых разнообразных формах. Может быть, страсть эта составляет часть нашей совести. Ибо, подобно тому как животное не смеется, так человек, начисто лишенный совести, не играет, а если играет, то лишь из корысти.