Зеленый Генрих

Я был в мрачном и ленивом расположении духа, и потому мне был особенно приятен приход виноградаря и скрипача Рейнгольда, который разыскал меня, чтобы попросить о дружеской услуге. Он сообщил, что Агнеса пробыла в самом беспомощном состоянии еще несколько часов. Лишь к утру, когда уже было светло, она оправилась настолько, что он мог перевезти ее домой. Однако злостные слухи о ее распущенности, о том, что она охмелела и богатый поклонник якобы из-за этого немедленно и навсегда покинул ее, уже достигли города, и когда перед домом остановился экипаж и оттуда вышла измученная, печальная девушка, у соседей пооткрывались окна, и люди стали выглядывать отовсюду с явным презрением или, по крайней мере, неодобрением. Рейнгольд вместе с одной из служанок виллы сопровождал бедняжку и, конечно, немедленно удалился, не входя в дом. Но даже это появление нового покровителя усугубило неприятное положение, и теперь на нас лежит задача, поскольку в этом деле и мы не без упрека, защитить репутацию ни в чем не повинной девушки. Так вот у него возник план, и он сговорился со своими друзьями в этот же вечер исполнить под окном бедной Агнесы серьезную и достойную музыку, серенаду — в лучшем смысле этого слова. Чтобы избежать всяких помех и придать этому выступлению вполне солидный характер, он уже испросил разрешение властей. По окончании же серенады он намерен сразу подняться в квартиру и торжественно предложить покинутой девушке свою руку.

— О том, что было раньше, — продолжал он, — я ничего не желаю знать, что́ бы ни болтали языки! Такая, как она есть, с ее милым личиком, легкой фигуркой, со всем ее обаянием и несложной судьбой, она мне нравится, и я не могу жить дальше без нее! Если я и ошибаюсь, то лишь в том смысле, что она окажется еще лучше, чем я полагал! Немного солнца, немного того, что называют счастьем, иной раз — стаканчик доброго рейнского вина, и она быстро повеселеет!

— А что же требуется от меня? — спросил я удивленно, но и не без сочувствия, так как замысел этого сердечного человека казался мне лучшим выходом из беды.

— Вас я прошу, — ответил он, — под вечер пойти в этот узкий домик, в этот ларчик для драгоценностей, и задержать там женщин, чтобы они никуда не ушли и все же чтобы музыка оказалась для них сюрпризом. Далее, если это не случится само собой, вам следует незаметно направить разговор на меня, отозваться обо мне хорошо, то есть не обо мне лично, а о моем положении, о моем скромном благосостоянии, которое позволяет мне ввести в дом жену. Я хотел бы, чтобы вы заговорили об этом словно мимоходом, но как о чем-то вполне известном, не вызывающем сомнений. Такая подготовка желательна, чтобы я, придя, не должен был сам заводить об этом речь. Эти сведения существенны, а при подобных осложнениях обычно имеют даже решающее значение. И вы не солжете, если только не слишком увлечетесь, даю вам слово! Небольшого земельного владения и моего художественного ремесла хватает для скромной, но отнюдь не бедной жизни, а в будущем меня еще ждет наследство старой тетки, которая не дает мне покоя с женитьбой и уже приготовила приданое для невесты, как для единственной дочери. Кстати говоря, это обстоятельство стоит немного расписать! И вправду, добрая старушка доходит до смешного: она не перестает делать покупки, как только увидит что-нибудь пригодное для моего будущего хозяйства. Ее дом и так полная чаша, а она продолжает накоплять в нем все новые и новые запасы, и всякие мелочи, и крупные вещи… Итак, поговорите, распишите все это… Вы исполните мою просьбу? Могу вам сказать, я чувствую себя как человек, который видит брошенный дураком бриллиант и боится, как бы его не подобрал кто-нибудь другой, прежде чем он сам поспеет на место!

Я невольно посмеялся в душе этому маленькому образцу житейской мудрости, которая так мило оправдалась бы, если бы затея Рейнгольда удалась. Я охотно обещал выполнить, по мере сил и уменья, его просьбу, и он, полный надежд, убежал от меня заканчивать свои приготовления.

Мне предстоял пустой и унылый день, и потому я был только рад поручению, как ни новы были для меня обязанности свахи. «После того как ты почти двое суток охранял красотку, брошенную Дон-Жуаном, — сказал я себе, — можешь взять на себя еще и такое старушечье дело; оно вполне подходит к тому, первому, а также и к твоей нелепой дуэли!»

Как только спустились сумерки, я отправился в путь и вскоре очутился у дома обеих женщин, сидевших, видимо, в полном молчании, так как до меня не доносилось ни звука. Лишь постучавшись, я услышал вялое: «Войдите!» — а когда вошел, то увидел в полутемной комнате только мать, которая сидела в кресле, подперев голову руками. На столе перед ней лежал небольшой футляр. Узнав меня, она хриплым голосом проговорила:

— Недурной вышел праздник для нас! Недурная ночь и недурной день! — И умолкла.

— Да, — смущенно пробормотал я, — была всякая чертовщина, и многие чувствовали себя как-то странно!

Она немного помолчала, потом продолжала уже более многословно: