Зеленый храм

Собака как будто поняла его и, забежав вперед, стала нюхать пристройки. Потом вернулась и, опустив нос к земле, несколько раз обежала дом. Затем мы увидели, как во дворике нашего дома она обнюхивает решетчатую калитку, освещенную ближайшим к нам фонарем и отбрасывающую зубчатые тени. Ее хозяин, — он ненавидит это слово, но так оно и есть на самом деле, — уселся на ступеньке крыльца; он тихонько посвистывает, повторяя всего лишь три ноты; точнее он пришепетывает, как птицелов, когда приманивает птиц. Собака, в чьей памяти не запечатлелась материнская ласка и которая мне кажется очень гордой, чтобы требовать ее, подходит и сначала ведет себя весьма сдержанно, но вот она позволила погладить ей голову, рука человека настойчива, указательный палец поскребывает ее шерсть. Это ей знакомо. Но рука тянется к единственному уху и трет его с обратной стороны, приближается к хвосту, к его концу; она скользит по животу, массирует с внутренней стороны правую заднюю лапу, над щиколоткой, возле большой берцовой кости; спустя минуту она проделывает то же и с левой задней лапой… Сомнений нет. Речь идет о применении метода доктора Даля: успокоение путем нажатия пальцами, — я вспомнил, что некий юморист назвал его «в общем эффективным, но как им воспользоваться, когда на вас бросается большой сторожевой пес». А наша собака — слишком дика, чтобы лизать, постанывать от удовольствия, перевернуться на спину, как это делало бы большинство собак. Она помахивает самым кончиком хвоста; она тщательно обнюхивает брюки своего покровителя, который наконец поднимается и ковыляет к дверце, открывает ее, хлопает в ладоши.

Собака немедленно исчезает. Отказавшись от открытой двери, улицы, возможных встреч, она устремляется к саду, погружается в ночь, предпочитая пересечь вплавь реку, нежели подвергать себя риску в деревне.

— Она осторожнее вас, — говорит Клер. — Идите-ка сюда, вы, наверное, голодны.

Наконец-то мы в тепле, — температура 18o, о чем свидетельствует старый ртутный термометр, который с одной стороны показывает по Цельсию, а с другой — по Реомюру. Поскольку легкой закуски не было, то надо признаться, что съеден был целый батон и горшочек жареной свинины из Ле-Мана. Наш гость сейчас более, чем обычно, красавец галл и вновь само молчание; не желающий объяснять свою вылазку, он медленно жует, то опуская, то поднимая ресницы; наш гость без слов признается, что он смущен, что он растерян, ибо его никто ни в чем не упрекает, и взволнован вниманием этой девушки, которая, сидя напротив него, не спускает с него глаз.

XIX

Видимо, молчание и разбудило меня спустя несколько минут после полуночи. Первый сон схватывает сразу, но затем, если нам недостает слабых шумов, нам не по себе, как если бы остановилось сердце, стук которого обычно мы не слышим. Когда Клер у себя в комнате, отделенной от моей тонкой перегородкой, я знаю, что она ворочается у себя в постели, я смутно ощущаю ритм ее сонного дыхания, слегка свистящего, — у нее всегда так. Впрочем, я могу спросить себя: присутствие или отсутствие моей дочери для меня действительно так ощутимо? Мне случалось, внизу, вверху, в любой комнате дома, вдруг спросить себя: «А что, она здесь?» — и правильно, я не ошибался, говоря «да» или «нет»: я шел удостовериться и выигрывал лотерею.

А сейчас ее нет, я в этом уверен.

За восемью сантиметрами известки, оклеенной обоями, голубыми у нее, зелеными у меня, ее нет, она не лежит, как обычно, головой к западу, ногами к востоку, в противоположность мне, но по одной и той же оси. Я поднялся первый, а она осталась заканчивать или, точнее, с остервенением добиваться победы у нашего гостя, более сильного, чем она, в уже третьей шашечной партии. Она задержалась в гостиной, и я услышал только через полчаса, как застучали по лестнице ее каблучки. Я слышал, как она заперла дверь. Я бы, конечно, услышал и как дверь отворяется вновь. Но, правда, прежде чем закрыть свою дверь, она сначала долго ходила по комнате и могла запереть дверь с внешней стороны, прежде чем тихонечко спуститься вниз. Я говорю «тихонечко» совершенно сознательно. Я не говорю — тайком. Клер не афиширует никогда своих чувств, но она свободна в своей любви, настойчива, так же как настойчив наш друг в своей безымянности.

Ее в спальне нет. Подняться с постели, выйти из приятной теплоты, чтобы попасть в остывающую комнату — градусник показывает 15o, — повернуть ручку двери голубой комнаты, так чтобы не скрипнула половица, с притушенной лампой в руках, от которой пальцы у меня розовеют, осветить этим малым количеством света неразостланную постель (ибо, клянусь, Клер ее не разбирала: притворство — не в ее характере), удостовериться таким образом, что ее нет наверху, а затем босиком спуститься по ступенькам вниз, чтобы убедиться, что там никого нет и что входная дверь не заперта на ключ, — нет и нет, это тоже не в моем характере.