Зеленый. Том 3 (светлый)

Ему вообще всё нравилось, без разбора, потому что происходило всему вопреки – в несбывшемся, но каким-то образом овеществившемся мире с невозможным, а всё-таки существующим городом и таким же немыслимым им самим. Готовился к подвигу, но чувствовал себя не героем, а школьником на каникулах, весь мир казался ему бесконечно большим Луна-парком, всех забот – развлекаться и развлекать.

Когда накануне Нового года всюду появились праздничные плакаты с датами, и выяснилось, что наступает тысяча девятьсот девяносто седьмой, он не огорчился, что возвращения придётся ждать аж целых двадцать четыре года; собственно, долго ли это, он больше не понимал. Время оставалось привычно линейным – в том смысле, что события последовательно сменяли друг друга, но он больше не чувствовал его ход, только теоретически помнил, чем год отличается от недели, а на практике этой разницы не ощущал. Что прямо сейчас происходит, то происходит, а «будет скоро», или, напротив, «нескоро» – так вопрос для него вообще не стоял. Поэтому он не придал значения своему открытию, только подумал, что новогодние праздники – полезная штука, заранее напоминают, какой наступает год. Без них запросто можно запутаться в датах и продолбать ноябрь двадцатого – смешно бы было, конечно. Но на самом деле, нет, совсем не смешно.

Он был, наверное, счастлив – по крайней мере, иного названия этому непривычному, ни на что не похожему состоянию сам подобрать не мог. Новое счастье было похоже на острый весёлый голод, на смех от щекотки, на купание в шторм, на сложный медленный танец, стремительное падение и одновременно полёт.

В этом бесконечном счастливом полёте-падении он ни на миг не оставался один. Город, такой живой, достоверный, что невозможно было даже теоретически продолжать считать его несбывшейся вероятностью, всегда, неотлучно был с ним. Не только пространство, обладающее сознанием, объект заботы и место действия, как воспринимал его раньше, а родная душа, почти брат-близнец, бесконечно любимый, изголодавшийся по чудесам, изобретательный, неугомонный, безбашенный, как и он сам.

Город постоянно подбивал его на безумные выходки, вроде той же Дикой Охоты, которая в первые годы, пока он не наигрался, регулярно появлялась на улицах по ночам; впрочем, совсем не такая ужасная, как положено по канону. Призраки носились по городу то в карнавальных костюмах зайчиков, то с военным оркестром и стриптизёршами, то верхом на гигантских бобрах. К счастью, ему и городу нравилось не пугать, а приводить в изумление, оба обожали абсурд, анархию и бардак.

Они очень любили менять местами улицы и смотреть на обалдевшие лица прохожих, которые вышли, к примеру, со Стиклю на привокзальную площадь, или из переулка у филармонии на набережную Нерис. Дразнили горожан, вещая звучными дикторскими голосами из телевизоров и приёмников, а то и просто распахнутых форточек, люков и печных труб: «Внимание, поднимается чёрный ветер, всем приготовиться к плановой трансформации, протрите очки, уберите режущие предметы и успокойте ваших собак». По их общей воле всюду появлялись волшебные лавки – привлекательные, с броскими вывесками, харизматичными продавцами и удивительными товарами; одни назавтра исчезали бесследно, другие задерживались надолго, а куда из них порой выходили растерянные покупатели, прижимая к груди пакеты с зеркальными многогранниками, каменными сердцами, новыми судьбами и часами, идущими вспять, он и сам не всегда представлял.

Проходов на городскую изнанку, которая в этой версии переживала эпоху хаоса, и изменялась до полной неузнаваемости примерно раз в полчаса, он в первый же год открыл так много, что сам не мог сосчитать. Причём большую часть нечаянно: Проходы открывались самостоятельно всюду, куда падал его мечтательный взгляд. Он часто туда заглядывал, но только полюбоваться, как люди ходят в музеи, потому что по милости каких-то загадочных взбрыков материи становился на изнанке невидимым и неслышимым, неосязаемым, неощутимым – воплощённое не-присутствие, гораздо меньше, чем тень.

Но его и дома неплохо кормили, в смысле, без всяких изнанок отлично жилось. Был в восторге от нараспашку открытых Проходов и сияющих призрачных храмов, возникающих в сумерках на дальних холмах; от осмелевших оборотней с русалками и нахальных гостей из других реальностей, открыто гуляющих по городским площадям; от реки Нерис, по его подсказке научившейся превращаться в настоящее солёное море, иногда на целую четверть часа; от фантастических изумрудно-лиловых закатов, звёздных дождей и костров, разгоравшихся в оставленных им на земле следах; от черноголовых чаек, всюду летавших за ним по пятам, как привет от невозможного всемогущего друга, и туманов, доброй половиной которых был сам.

Но самое главное – город был с ним очень счастлив и по уши в себя влюблён. Ликовал: я наконец-то волшебный, я – самый прекрасный, как же мне с тобой повезло!