Зеленый. Том 3 (тёмный)

Шваркнул часы об стенку с такой силой, что вздрогнул весь дом. Сказал вслух – дому, как сказал бы ребёнку, при котором вспылил: «Не обращай внимания, я не на тебя рассердился. Прости, я придурок бешеный. Не развалить бы тут всё от злости. Крепко ты со мной влип».

Счастье при этом никуда не девалось. Он по-прежнему, как в момент пробуждения, чувствовал себя безмятежным и буйным морем, в столь полном согласии с миром, словно сам этим миром и был. Это ощущение оказалось главным, ведущим, самым его фундаментом, и совершенно не увязывалось ни с обстоятельствами, ни с его настроением, ни с физическим состоянием, от которого сейчас, по-хорошему, скрючиться бы и выть. Вспомнил, как Стефан рассказывал о пребывании на Пороге, когда все твои чувства – горе, усталость, растерянность, злость – кажутся бледными, неубедительными, не захватывают целиком, потому что счастье обнажившего твою суть Порога настолько сильнее и ярче, словно кроме него нет, не бывает и быть не может вообще ничего.

Вспомнив Стефана, вцепился в него как в живого, словно он пришёл навестить и сел рядом, на край кровати, так что можно его обнять, повиснуть на шее, сказать: «Больше никуда не девайся, пожалуйста, так и сиди». От вымышленной близости вымышленного же Стефана полегчало, как от живого, боль прошла, тело перестало казаться непомерно тяжёлым, вот что значит великий шаман.

Памятью тоже ухватился за Стефана и осознал, что помнит если не всё, то многое. Рассмеялся от облегчения – вы есть, чуваки! То есть мы, мы где-то, когда-то, хоть как-нибудь есть! – и одновременно чуть не умер на месте от чувства, которому даже названия нет, когда представил, что мог бы всё это забыть. Прежде часто просыпался человеком в полном забвении, не зная о себе ничего, обычно через пару часов проходило, но какой же безнадёжной жуткой тоскливой вечностью становились эти пару часов.

Следующим номером программы оказалась обычная для него в таких ситуациях мысль: мне приснилось, это просто приснилось, не бывает у людей такой жизни, зато иногда бывают очень длинные, яркие, подробные сны.

Сам себе закатил оплеуху, от сердца, даже в ушах зазвенело: придурок, шарманку смени! Снилось, не снилось, какая разница. Как говорил мой волшебный профессор с изнанки реальности: «Если есть выбор между мифом и его отсутствием, выбирай миф». Не вопрос, выбираю. Сам же сдохну, если не буду верить, что всё это было и продолжается, есть. Предположим, я псих, поверивший в собственный бред – ну и что я теряю? Зато обретаю весь мир. И, вероятно, коньки в придачу, с очень острыми лезвиями, как мечи, драться можно и горло себе перерезать, если битва проиграна, полезная штука в хозяйстве – коньки… И потом, я же действительно псих, кто ещё? Это ни разу не новость, давно бы сидел взаперти с диагнозом, если бы сейчас, как при Советах можно было насильно сдать человека в дурдом. Но теперь, слава богу, всем похрен. Никто тебя до утраты бессмертной души не залечит, если сам в минуту слабости за облегчением участи не придёшь.

* * *

Встал с постели, пошёл к плите. Шатался, как пьяный, не столько от слабости, сколько от упоительного ощущения – я море, на мне поднимается шторм. Но ничего, с похмелья и не такое бывало. И будет ещё не раз… Эй, стоп, не будет, с этим делом придётся завязывать. Знаю я себя-человека. Крышу мгновенно срывает. Ничего крепче кофе не следует пить в него.

Открыл банку, где держал кофе, понюхал, скривился: давно от такого отвык. Мрачно подумал: ну да, откуда бы у меня в девяносто шестом взялась Эфиопия? Рано ещё. Чего-то хотя бы более-менее сносного ещё лет десять, как минимум, ждать. Тем более в какой-то нелепой несбывшейся вероятности, где нет даже самого жизненно необходимого – Стефана и всех нас.

Но всё равно, куда деваться, налил в джезву воду, поставил её на плиту. Нашёл кардамон, чёрный перец и бумажный пакет с сухими розовыми бутонами, вспомнил: да, точно, мне тогда нравился кофе с розами, кто-то из девчонок меня научил. Рассказали, что в Йемене – или не в Йемене? – где-нибудь в тех краях варят кофе на розовой воде с чёрным перцем. Я впечатлился, стал настаивать воду для кофе на розах, рвал лепестки и кидал в кувшин, а потом в чайной лавке появились в продаже сухие бутоны, и совсем хорошо стали жить. Розы добавляют в кофе отчётливую кислинку, и получается как бы пророчество, обещание грядущей лёгкой обжарки и разных интересных африканских сортов. По тем временам идея была гениальная… по этим, по нынешним временам.

Налил кофе в кружку, попробовал и изумился: похоже, я и правда варю его лучше всех в мире. Всегда был уверен, что просто для смеху хвастаюсь, а выходит, не врал. Только гений мог вытянуть чудовищную обжарку до средней Кении из «Тэйст Мэпа»[28]. Интересно, в этой сраной несбывшейся вероятности тоже когда-нибудь будет «Тэйст Мэп»?