Зелимхан

— Уходи и ты, сатана, с глаз моих! Вы бы лучше радовались, что сыновья мои еще держат вас в доме! — И, схватив кочергу, старуха принялась учить невесток.

6.

Над крутым и высоким берегом реки Хулхулау гигантской каменной твердыней высилась крепость Ведено, построенная здесь царскими генералами для устрашения вольнолюбивых и постоянно волновавшихся горцев. Орудия, угрюмо выглядывавшие из бойниц ее мрачных башен, своими жерлами были направлены на окрестные аулы.

В крепости под защитой этих пушек жила кучка чиновников и купцов, которые обирали крестьян непосильными налогами, двойными ценами на товары. Все эти люди занимались сочинением различных доносов высокому начальству. Доносы писались и лживые и правдивые, поскольку в них говорилось о неповиновении горцев, об их готовности восстать против белого царя. Но цель всех этих доносов, как правило, была прозаическая: желание выслужиться перед начальством, получить похвалу или деньги. Между собой чиновники жили недружно; тут постоянно плелись мелкие интриги, сочинялись сплетни. Стоило кому-нибудь из этой своры подняться на ступеньку выше, как тут же пускались в его адрес порочащие слухи. Что же касается местных крестьян, то их чиновники считали рабами, ниспосланными им самим богом для бесконтрольного выжимания всех соков.

Среди этого десятка власть имущих особое место занимал веденский кадий — Оба-Хаджи. Его грозным оружием была религия, а она проникает в человеческое сердце увереннее и точнее, чем кинжал. С именем аллаха Оба-Хаджи двигал или останавливал горы людского невежества. Стоило кадию, воздев руки к небу, произнести: «Бойся аллаха!» — и любой горец, даже самый храбрый, смиренно опускал голову.

Оба-Хаджи окружало всеобщее почтение, уверяли, что «он занят поисками доброго для всех у самого бога». И какое бы великое зло ни совершалось, стоило получить на то одобрение кадия, и зло это начинали благословлять как «добро, ниспосланное самим аллахом».

Беспомощность добра и храбрости перед «велением всевышнего» испытал на себе несчастный дом Гушмазуко и его сыновей.

Адод Элсанов, силой отобравший у Солтамурада невесту и, в конце концов, выдавший ее за сына махкетинского старшины, освятил это черное дело словом святого Оба-Хаджи.

Кадий при этом хорошо понимал, что, благословляя брак Успы с чужой невестой, он совершает безнравственное дело, но он был прежде всего политик: не ссориться же было ему с уважаемыми старшинами из-за семьи каких-то голодранцев. К тому же Оба-Хаджи тесно сотрудничал с веденским приставом Черновым...

Сегодня Чернов принимал в своем доме начальника Чеченского округа полковника Дубова. Кроме важного гостя, здесь были чиновники крепости, а также старшины крупных аулов, явившиеся сюда с обильными подношениями. Стол был богатый, в основном в кавказском вкусе. Поначалу гости ели молча, не спеша, макая куски душистой молодой баранины в чесночный настой. Но вот полковник сыто отвалился на подушки, вытер жирные руки салфеткой, взял хрустальный бокал, наполненный вином, и, смакуя, сделал из него два глотка.

— А знаете ли, Иван Степаныч, я ведь для вас новость привез,— помолчав, сказал Дубов хозяину.

В комнате сразу стало тихо. Все, затаив дыхание, смотрели на полковника, хотя он обращался к приставу, словно не замечая остальных присутствующих.

— Зная нас как своих верных друзей, Антон Никанорович, полагаю, вы не сообщите нам ничего неприятного, — отвечал Чернов, заискивающе заглядывая в лицо гостя. При этом он пододвинул к нему блюдо с жареными цыплятами.

Полковник мельком обвел присутствующих влажными, ничего не выражающими глазами, но промолчал.

— Так что же, Антон Никанорович, может, и вправду какие-нибудь неприятности? — вкрадчиво спросил пристав, встревоженный молчанием гостя. Мысль, что начальник округа мог приехать по жалобе на него, несколько встревожила Чернова.

— Ничего особенного не произошло, — вяло отозвался гость и опять замолчал.

— Все же расскажите нам, Антон Никанорович, — не унимался хозяин. Он быстро прикинул в голове, что от любой жалобы можно откупиться, и настроение его снова улучшилось.

— Приговор по делу Гушмазуко, его сына и племянников отменен Верховной палатой, — сказал полковник, подумал немного и, не поднимая головы, отодвинул от себя пустой бокал. — Троих вернули обратно с каторги, и сейчас они находятся в грозненской тюрьме...

Улыбка мгновенно слетела с лица Чернова. Он бессмысленно обвел гостей глазами; побледневшее его лицо покрылось темными пятнами. В конце стола, у входа в комнату, сидели четверо чеченцев, польщенных тем, что их допустили сюда. Это был Адод Элсанов, старшина Говда и двое веденских купцов.

Неожиданно с места поднялся Адод.

— Господин полковник, — произнес он, плохо выговаривая русские слова,— это зачем Зелимхан пришел назад?

— Как зачем? Суд вернул его, — сказал полковник. — А вы что, боитесь его возвращения?

— Нет, — гордо ответил Адод, хотя голос его дрогнул. — Моя Зелимхана не боится. Зелимхан не мужчина.

Уловив, что в разговоре упомянуто имя Зелимхана, махкетинский старшина внимательно прислушивался к разговору.