Зелёная Миля

Ноги мои подкосились, и я тяжело упал на колени, разорвав пополам пижамные штаны, когда расставлял ноги, чтобы не потерять равновесие и не плюхнуться лицом в собственную лужу. Я бы всё равно упал, если бы не схватился левой рукой за полено в поленнице. Всё это могло происходить в Австралии или даже на другой планете. Мне было всё равно. Единственное, что я чувствовал – пронзившую меня насквозь боль. Жгло внизу живота, а мой пенис – орган, о котором я обычно забывал, кроме тех случаев, когда тот доставлял мне наслаждение, – казалось, вот-вот расплавится. Я думал, что увижу кровь, стекающую с кончика, но оказалось, что это совершенно обычная струя мочи.

Держась одной рукой за поленницу, я прижал другую ко рту, чтобы не закричать. Я не хотел пугать жену и будить её криком. Казалось, струя мочи нескончаема, но наконец она иссякла. К этому времени боль ушла глубоко внутрь живота и яичек и покалывала, как острые зубы. Я долго не мог подняться, наверное, с минуту. Но вот боль пошла на убыль, и я встал на ноги. Посмотрев на лужицу мочи, уже впитавшуюся в землю, я подумал: неужели Бог мог сотворить мир, в котором такое ничтожное количество жидкости способно выходить с такой невыносимой болью.

Я мог бы сказаться больным и пойти на приём к доктору Сэдлеру. Мне не хотелось есть вонючие серные таблетки, от которых тошнит, но всё лучше, чем когда стоишь на коленях у поленницы, стараясь не кричать, а твой член в это время сообщает, что в него налили нефти и подожгли.

Потом, глотая аспирин на кухне и прислушиваясь к лёгкому храпу Джен в соседней комнате, я вспомнил, что сегодня должны доставить в блок Вильяма Уортона и что не будет Брута – у него дежурство в другой части тюрьмы, он помогает перевозить в новое здание остатки библиотеки и оборудование лазарета. Несмотря на боль я чувствовал, что нельзя оставить Уортона на Дина и Харри. Они хорошие ребята, но в рапорте Кэртиса Андерсона говорилось, что Вильям Уортон совсем не подарок. «Этому человеку терять нечего», – написал он и подчеркнул.

Боль слегка поутихла, и я смог соображать. Мне казалось, что лучше поехать в тюрьму утром. Я смогу добраться туда к шести, в это время обычно приезжает начальник Мурс. Он может переместить Брутуса заранее в блок "Г" для приёма Уортона, а я тогда нанесу свой запоздалый визит к врачу. Так что путь мой лежал в Холодную Гору.

Дважды на протяжении тридцатикилометрового пути в тюрьму меня останавливала внезапная потребность выйти по малой нужде. Оба раза я смог решить проблему без особого смущения (во многом благодаря тому, что движение на сельских дорогах в такое время практически отсутствует). Ни один из этих двух позывов не был таким болезненным, как тот, что застал меня по пути во двор, но оба раза мне пришлось держаться за ручку дверцы моего маленького «форда»-купе, чтобы не упасть, и я чувствовал, как пот течёт по лицу. Я был болен, и ещё как.

И всё же я добрался, въехал в южные ворота, припарковал машину в обычном месте и пошёл прямо к начальнику. Было около шести часов. Кабинет мисс Ханны оказался пуст: раньше цивилизованных семи она не появлялась, но в кабинете Мурса горел свет, я видел его сквозь матовое стекло. Предварительно постучавшись, я открыл дверь. Мурс поднял глаза, не ожидая увидеть никого в столь ранний час, да и я многое бы отдал, чтобы не встретить его в таком состоянии, с таким беззащитным лицом. Его седые волосы, обычно аккуратно причёсанные, были взлохмачены и торчали во все стороны, и, когда я вошёл, он сидел, обхватив руками голову. Глаза были красные, опухшие, с мешками. Самое ужасное – он дрожал, словно вошёл в дом после прогулки ужасно холодной ночью.

– Хэл, извини, я зайду позже, – начал я.

– Нет, – сказал он. – Пожалуйста, Пол. Зайди. Мне так нужно сейчас с кем-нибудь поговорить, как никогда в жизни. Зайди и закрой дверь.

Я сделал, как он велел, забыв о своей боли впервые с тех пор, как проснулся утром.

– У неё опухоль мозга, – сообщил Муре. – Врачи сделали рентгеновские снимки. И этими снимками они очень довольны. Один из них сказал: это, наверное, лучшие из всех, что есть. Собираются опубликовать их в каком-то медицинском журнале в Новой Англии. Они сказали, что опухоль размером с лимон и уходит вглубь, а там нельзя оперировать. Они предполагают, что она умрёт к Рождеству. Я ей не сообщил. Не представляю, как это сделать. Я не знаю, как мне жить дальше.

Потом он заплакал, всхлипывая, и его рыдания вызвали во мне жалость и своего рода страх: когда человек, умеющий владеть собой так, как Хэл Муре, вдруг теряет самообладание, на это страшно смотреть. Я постоял, а потом подошёл к нему и положил руку на плечи. Он обнял меня обеими руками, как утопающий, и стал рыдать у меня на животе. Позже, снова взяв себя в руки, он извинился. Мурс старался глядеть мне в глаза, как человек, чувствующий, что ему стыдно, и, может быть, так стыдно, что он не в состоянии это пережить.