Зелменяне

Долгое лето просидел Цалел в этом садике, на низкой скамье, сидел и думал, а кругом из всех окон Зелменовы указывали на него пальцами:

— Вон сидит этот ненормальный, который не сумел справиться с Зишкиной дочкой!

— Вон он сидит, этот переучившийся!

Цалел всегда чем-то поглощен. Он ходит за Фалком, мнимым отцом Тонькиного ребенка, заглядывает ему в глаза и старается во всем угождать. Все вечера он просиживает у тети Гиты в дыму собственных папирос и качает чужую колыбельку — своего рода лекарство от проигранной любви.

И вот Цалел дяди Юды, стоя с Фалком в тихий час у сумеречного окошка, добился наконец своего. Между ними состоялась долгая, задушевная беседа. Стоя у окна, они больше дышали на стекло и водили по нему пальцем, нежели говорили.

— А обо мне она когда-нибудь обмолвилась хоть словом?

— Нет.

— Ни разу?

— Не помню.

— Вспомни.

— Да мне нечего вспоминать.

Это было поздней осенью. Дни — густые и серые, отзывающиеся глуховатым дребезжанием надтреснутого горшка. Оконные стеклышки вымокших домов тускло отражают последние кровавые краски исчезнувшего лета.

И Цалка пошел бродить грустными улочками за город. Он шел вдоль межей к реке, где когда-то поздним летом купалась Тонька. Среди облезлых полей, у туманно-тусклой реки, он вдруг преисполнился возвышенных чувств, налился до краев печалью и протянул руку к несущимся водам:

— Знайте, что я влюблен!

И у него потемнели белки глаз. Но даже среди туманных полей он еще был настолько осторожен, чтобы не назвать имени возлюбленной: кто знает, не придется ли еще когда-нибудь сказать про нее какую-нибудь гадость? А потом он, забытый миром, пролежал несколько недель в опустевшей квартире своего сумасбродного отца. Напротив него из стены, покрытой толстым слоем пыли, еще торчал гвоздь, и было четко очерчено место, где когда-то висела скрипка дяди Юды. Теперь на стене висело пустое место от скрипки.

Цалка лежал и вздыхал. Тусклый осенний свет едва проникал сквозь запотевшие стекла. Цалка весь вечер пел хриплым голосом песни о любви, песни, которые он вычитал у Гейне.

Цалел дяди Юды был, очевидно, болен. В полутьме он бился, как золотой карась в тине, его лихорадило и лихорадило.

Вдруг он сел на кровати.

«А не думает ли она ненароком, что я чуждый элемент?»

Его глаза увлажнились, он сидел в одной рубахе, обняв коленки, и плакал.

Поздно ночью он все же встал, подошел к окну: не горит ли у тети Гиты лампа с зеленым абажуром? Это Тонькина лампа. Когда Тонька дома, в окне зеленый свет; она носит по комнате ребенка или, нагнувшись у стола над листом бумаги, линует его и пишет маленькие цифры.

У Тоньки в окне было темно.

На что, стало быть, похож реб-зелменовский двор?

Реб-зелменовский двор похож на старый пруд, в котором загнила вода. Она зеленеет среди свисающих ветвей, сам воздух кажется больным, хотя порой золотой карась бултыхнется в тине, и тогда морщится толстая зеленая кожа воды.

Дядья — четыре основных столпа реб-зелменовского двора

Дядя Зиша

Умер. Временами еще навещает во сне тетю Гиту, но и она считает, что на живого он уже никак не похож. Дядя Зиша по всем признакам умер окончательно.

Дядя Юда

Дядя Юда философ, и мысли к нему, как к каждому философу, пришли от огорчений. Тетя Геся, которую он любил больше всего на свете, вдруг погибла, и после такого потрясения ему волей-неволей пришлось стать философом. Но о тете Гесе лучше не говорить, потому что, в конце концов, она погибла какой-то нелепой смертью.

Ясно, что дядя Юда начал, как начинают все философы, с мысли о Божьем промысле. Как-то вечером, разглагольствуя на крыльце дяди Зиши, он показал небу кукиш, восстановив против себя весь двор. К тому же он всегда цапался с Зелменовыми, вступал с ними в пререкания, не хотел даже принять советского электричества. Дошло до того, что однажды в зимнюю ночь он ушел со двора, просто-напросто исчез.

Таким образом последняя капля возвышенного разума улетучилась с реб-зелменовского двора.

* * *

Это было задолго до коллективизации. Дядя Юда после продолжительных скитаний пристроился в каком-то небольшом колхозе сторожем и чем-то еще, чему нет названия. Это что-то среднее между колхозником и этаким местечковым раввином.

За него хлопотали главным образом реб Янкев Боез, маломощный хозяйчик с Немиги, и его родственники, которых он выписал в колхоз.

Дядя Юда почему-то понравился им с первого взгляда.

— Благородный еврей, — говорили они. — Дайте ему тоже подойти к корыту!

А трем комсомольцам они кричали:

— Что вы хотите? Рабочий человек, все свои годы проработал топором!

Неизвестно, каким образом, но дядя Юда сразу почуял, что начинается новая миссия в его жизни.

Однажды, когда он сторожил коровник, он попытался, глядя на звезды, прикинуть, как это получится, если посмотреть на Божий промысел по-иному, и, к великому своему удивлению, увидел, что у него это получается. Он тут же решил заняться новой деятельностью.