Земли Юго-Западной Руси в составе Великого княжества Литовского

Таким образом, расширение политического сотрудничества с подвластными Литве княжествами Руси являлось на исходе 70-х гг. XIV в. важнейшей внешнеполитической задачей правительства Дмитрия Московского. Решая ее, оно уделяло значительное внимание тем княжествам Юго-Западной Руси, которые непосредственно граничили с предполагаемым районом боевых действий. Таким стратегически важным районом была территория юго-восточных окраин Великого княжества Литовского, которая могла послужить местом встречи войск Мамая и Ягайла и операционной базой для их совместного похода на Москву.[519] Отсюда становится понятным то особое значение, какое приобретала накануне решающей схватки с Ордой политическая ориентация княжеств данного региона, и, в первую очередь, Чернигово-Северского и Киевского. Но если политические позиции правящих верхов первого из них достаточно выяснены по летописным сви- /117/ детельствам, то об ориентации киевского боярства и князя Владимира Ольгердовича, в сущности, ничего неизвестно.

События, связанные с походом московской рати зимой 1379/80 г., наиболее подробно рассмотрены И. Б. Грековым и Б. Н. Флорей. Оба исследователя признают неустойчивость внутриполитических позиций великокняжеской власти Ягайла. При этом если И. Б. Греков допускает не только существование оппозиции литовской великокняжеской власти как в самой Литве, так и в подвластных ей землях Руси с самого начала правления Ягайла, но указывает также на наличие скрытых политических контактов определенной части оппозиции с Дмитрием Московским,[520] то Б. Н. Флоря видит в ней "отзвук недовольства боярства "русских" земель направленностью внешней политики Великого княжества" и тяготение "местных феодалов к великорусскому центру".[521] И. Б. Греков совершенно верно, на наш взгляд, объясняет причину похода московских войск стремлением великого князя Дмитрия Ивановича предотвратить разгром "своих союзников на Северщине" Ягайлом.[522] Б. Н. Флоря, отмечая стремление Москвы поставить территорию юго-восточных окраин Великого княжества Литовского под свой контроль, указывает на позицию "находившегося в Трубчевске сына Ольгерда Дмитрия" как на фактор, способствовавший успешному решению этой задачи.[523] Как видим, у обоих исследователей нет принципиального расхождения в оценке событий 1379/80 г. на Чернигово-Северщине. Они, однако, не ставят их в прямую связь с процессами консолидации антиордынских сил и политического объединения Руси под эгидой Москвы, в частности с принятой в 1374 г. в Переяславле программой действий против Орды, хотя и близки именно к такому пониманию. Между тем имеются веские основания считать, что открытый переход обоих Ольгердовичей на сторону Москвы накануне Донского побоища явился результатом реализации общерусской политической программы, а круг ее приверженцев в Великом княжестве Литовском не ограничивался лишь полоцким и чернигово-северским удельными князьями.

У нас нет прямых свидетельств того, что подобно Дмитрию Ольгердовичу киевский князь в канун решающего противоборства с мамаевой Ордой придерживался промосковской ориентации. Можно, однако, указать на факты, косвенно подтверждающие данное предположение. К ним, в первую очередь, следует отнести сообщение Хроники Быховца о том, что "… князь Владимир бегал в Москву и тем пробегал отчину свою Киев".[524] Эта летописная запись отражает официальное отношение литовского великокняжеского правительства к каким-то действиям киевского князя, послужившим основанием для отрицания наследствен- /118/ ных прав за его внуками на Киевское княжество в середине XV в. В научной литературе эти действия обычно относят к 1393– 1394 гг. и трактуют, как обращение Владимира Ольгердовича за помощью к Москве в связи с намерением литовского князя Витовта отобрать у него Киев и передать его Скиргайлу Ольгердовичу.[525] Однако подобная интерпретация не соответствует ни характеру политических связей киевского князя с правителями Московского великого княжества в тот период, ни его политическому положению среди феодальной знати Великого княжества Литовского, ни, наконец, мере его провинности перед великокняжеской властью Литвы, которую, с точки зрения этой власти, летописец квалифицировал, в сущности, как измену государственным интересам. Все это заставляет датировать "бегство" киевского князя в Москву более ранним временем и поставить его в один ряд с подобными действиями Андрея Полоцкого и Дмитрия Ольгердовича, князя чернигово-северского.