Земли семи имён

Позабытое вспоминая, медленно, словно сквозь тягучий туман, повела рукой Альга – вспыхнули прозрачным пламенем все сокровища, что долгие годы копила, чтобы людям отдавать – тем, кто в особом нуждается, травам не подвластном.

Ни стежка больше по живому из-под иглы моей не выйдет. Ничью душу, ничей норов больше править не стану. А уж живых творить из трав да нитей – и подавно. Нет добра от шитья моего живого.

Второй раз повела рукой – пламя землёй засыпало. Угас тихий огонёк, и полновластная ночь опустилась на поляну.

* * *

Вернулась в дом под утро. Горница солнцем залита, пустая клеть по-прежнему травами пахнет, в княжьей комнате, как и накануне, ни пепла, ни темноты, только холод стоит, словно не лето.

Налила в чашку тёплой воды – распустились в глиняной глубине стебли цикория, набухла сморщенная брусника, расцвёл иван-чай. Глотнула – и сил прибавилось. Стоит у окна, глядит на шумящий лес, на золотые лютиковые луга. К вечеру, как жар спадёт, принимается за шитьё, да только, как и обещала на вересковом скосе, по живому больше – ни стежка. Скатерти вышивает и салфетки, сарафаны и платки, пояса и полотна. Самому князю однажды полторы луны пояс вышивала узором орлиным: вьются по льну города, сверху ромбы алые и снизу полукружья, да соколы по белому летят. Не видала князя с тех пор, как из избы её ушёл, но думала о нём каждую минуту: хлеб выпекая, нить отмеряя, в поле вглядываясь. В узор на поясе словно частицу души вложила, самым искренним, самым честным колдовством скрепив – любовью.

А под вечер, на сердце лета, когда весь мир залит был душистым дурманом, фиалковым зноем да васильковым звоном, пришли к ней девицы, князем посланные. Втайне от молодой жены велел он просить Альгу оплечье сорочки вышить, да такое, чтобы ни у одной девы во всех Семи землях не бывало.

Согласилась Альга – как князю отказать? Как ни был велик соблазн вновь наговор-отведиглаз нашептать, не стала. А могла бы! На оплечье-то, что недалеко от сердца носят, сложно ли зла наговорить? Да и доброго наговорить – не велик труд… Но тоже не стала. Своими руками счастье устраивать той, что князя её увела? Нет, милая, нет, чернокосая, сама свой венок плети, радостью да лаской заплетай, травы свивай тёплые да душистые. А я тебе тут не помощница, не союзница. Зла не повторила – и на том поблагодари!

Принялась за шитьё. Рубаха тонкая, белоснежного батиста. Огладишь такую ткань ладонью – словно первого снега коснёшься: свежая, воздушная, шелковистая.

Долго думала, как оплечье вышить, какого цвета подобрать нить. Как ни зла была на соперницу, а всё-таки та – князя её жена. Что-то в ней есть, за что её витязь полюбил! А ведь он Альгой самою сшит, сотворён, – а коли так, то и полюбить только то может, что и самой Альге по сердцу бы пришлось. Может быть, прислушайся она к княжьей избраннице, приглядись – и нашлось бы, за что полюбить…

Вышла на крыльцо задумчивая. Узора придумать не выходит, да и соперница из головы не идёт. Что же в ней князю приглянулось? Отчего из Альгиной избы ушёл к чужой девице? Кто она такая – суженая его, что рядом с ним засыпает, чьи косы он гладит, в чьи очи глядит?

Щурясь, смотрит Альга на лес и словно не видит. Перед взором терем княжий, двор широкий, купеческое посольство, дружина, столы хлебосольные… Мастера-резчики, что пришли работу свою показывать, соглядатаи, что из дальних земель вернулись, чужестранцы, корабельные мастера… Девицы, что при жене княжеской, вышивают, развлекают, долгие дни без мужа ей скрашивают.

Во дворе пиры, советы, послы да скоморохи, а в небе тёмные облака ходят над высоким теремом. Солнце пробивается, до грозы далёко, да от леса густая туча движется…

Встряхнула головой, отогнала вещий сон наяву. Не увидишь – и не сбудется, может быть.

Позабыла, что рубаху батистовую в руках держит – та и упорхнула, утекла сквозь пальцы на ступени. Поскорее подхватила Альга рубаху, оглянулась – опушка лесная в солнце купается, изба словно золотой глазурью облита. Птицы свистят ласково, травы стелются густо, пахнет клевером, мёдом, зреющими хлебами. Ветви ломятся от янтарных яблок, наливается светом лесная красавица – поздняя груша, спеет чужак-инжир, клюква заморская – виноград… Ничто беды не предвещает, только сердце колотится, как в ту ночь туманную, когда бежала иглу вонзить под окном соперницы.

Да сны вещие всё лето в горнице вьются.

Посмотрела ещё раз на лес – пока в будущее заглядывала, солнце успело кроны розовым кружевом расписать, – и узор для оплечья сам собой в голове сложился. Малахитовая еловая ветвь, по ней рубиновая ягода осенняя, а позади облака, облака, шёлковой гладью вышитые.

Постояла немного на крыльце, вошла в дом. В горнице свежо, пахнет хлебом, квасом, земляникой. Поглядела на сундук, поверх которого скатерть недошитая была брошена. Улыбнулась с жалостью: подождать тебе придётся. Заказ правителей в первую голову мастера выполняют.