Земли семи имён

– Пойдём в княжеский терем, – молвил князь, когда опушка забрезжила. – Забери из дому что нужно, и идём со мной. Изба твоя на отшибе, может, и не заметят её, да только зачем рисковать понапрасну. Если надо, пришлю тебе кого в помощь. Никто ни косо не глянет, ни преград чинить не станет матери моей.

«Матери моей…» Так и есть оно, если по уму рассудить, да как горько, как трепетно на душе от этих слов становится. Сердце раненой птицей заходится.

Мать во мне видит. Мудрую советчицу. Умелую, терпеливую. Да не боле.

Молча глядит на своего князя, а сердце бьётся огнём, каким и в юности не горело, не горевало. Такой огонь и разум, и терпение выжигает, а взамен только пустота плачет.

– В своём доме останусь, – твёрдо велела Альга. Сглотнула, словно тонкий лёд проглотила, да что ему в алой пропасти на душе. – Без тебя только… очаг опустеет.

– Как знаешь. Охрану пришлю и защиту.

– Я ведь тебя для защиты своей сотворила, – прошелестела тихо-тихо, и сама не зная, хочет ли, чтобы князь услышал, или нет.

Услышал.

– Не всё по нашему замыслу выходит, – ответил он. – Целая деревня теперь в моей защите нуждается, а дружины нет. Ничего. Справимся. А надумаешь в мой терем – для тебя всегда дверь открыта.

Проводил её до родного порога, кликнул молодцев охранять и ушёл, не оглянувшись. Альга шагнула в клеть, опустилась среди трав. В руках дрожь, в глазах синь, мысли паутиной речной спутались, и печёт, печёт на сердце…

Вербена, аир, кувшинка и семицвет, мак и гусиный лук, веретеница и крапива.

Солнечный свет золотым ковром лежит на половицах. Светит в косых широких лучах пыль. Пахнет травой, осенью. Глядит Альга слепо в окно, а крапива да чернорец сами в руки стелются. Сплела жгучие травы, скрепила наговором, поднесла к губам, нашептала горький отворот – злом, страстью.

Иди, разлучница, прочь узкой тропой, безлунной ночью. Князь мой обернётся огнём, что я в травы вложила. Князь мой хоть сотворён из трав, из полыни да горицвета, да огонь в сухостое от одной искры займётся. Вспыхнут порохом изба, сад княжий и лес, и дорога ему – в мой дом, а тебе, разлучница, прочь-тропа в безлунную ночь.

Нашептала, наговорила, губы пересохли, щёки побелели: злом наговор, кровью. Силы вытянул, слёзы осушил. Тишина на дворе, тишина в мире.

– Да будет так! – вскрикнула, подожгла косицу чернореца, крапивой перевитого. Княжеские хлопцы к окнам: что случилось? Цела ли? Что за крик?

Не откликается. Входят в горницу – сидит среди золотой золы, на коленях – пепел, глаза пустые, усталые.

– Воды принести? Лекаря позвать?

– Идите в деревню. Нечего меня сторожить, не убегу, за себя постоять сумею.

– Но ежели князь приказал…

– Идите, – мягче попросила Альга, всю силу собрав, на кулак намотав тонкой нитью. Спровадить бы поскорее свидетелей нежданных и упасть, упасть в травы, захлебнуться целебным ароматом, шёлковым касанием… – Идите. А наутро придёте проведать. Принесёте каравай княжеский да вести от молодых.

Хлопцы переглянулись, ухмыльнулись нерешительно, поглядели с минуту на рыжую старуху и отправились к князю – рассказать, как их прочь погнали да как Альга, часа не прошло, на года состарилась.

Поутру выпал первый иней. Острыми узорами укрыл крыши, чеканкой размеловал стены, окна серебром расцарапал. Зима отчаялась поджидать, пока ласковая осень лето прогонит, да явилась на порог колючей госпожой в сатиновом ледяном платье. Здешняя, вольная, широкая, не та она была, какой в Грозогорье ступала…

Парни, что давеча Альгин крик под окном слышали, вернулись спозаранку. Дуют на пальцы, кутаются в суконные свитки, а постучать до солнца не решаются.

Альга проснулась засветло, да и ночью сон не сон был, а тёмный колодец. Распахнула окно, крикнула:

– Какие вести?

Хлынула с улицы слабая, что чернила разведённые, синь, дохнул холод. Парни княжеские подобрались, в струнку вытянулись. Старший протянул ей льняной свёрток. Лён грубый, да не простой: вышит алым ягодным узором, словно живая малина по осени с его стеблями переплелась, да так и соткали полотно.

– Велено тебе передать кусок каравая княжеского, – промолвил и отдал свою праздничную ношу. Каравай княжеский, особый, пекли наутро второго дня княжения нового господина. В тесто клали чернику, калину сушёную – все печали, чёрные и красные, в хлебный мякиш прятали, с глаз подальше. Чтобы ни гари, ни крови в княжение не случалось. Каравай выходил горьковат, да, как люди говорят, лучше горечь да беду отведать загодя, в глаза глядя, да мёдом заесть, чем вслепую с ней ночью тёмной столкнуться.

Альга взяла каравай, поблагодарила. Видит, глядят на неё хлопцы застывшими глазами: вчера старухой была, сегодня опять девица. Видит, да не хочет лишний повод для пересудов давать, кумушек радовать. Спрашивает как ни в чём не бывало:

– А князь что?