Земля

Эти мужчины, и женщины, и дети шатались по рынкам и по городским лавкам, бродили по деревням, примыкавшим к городу, – мужчины работали то в одном, то в другом месте за ничтожную плату, женщины и дети воровали и просили милостыню. И среди них были Ван Лун, его жена и дети. Старики и старухи покорно переносили такую жизнь. Но наставало время, и мальчики достигали известного возраста, когда они еще не созрели и уже вышли из детских лет, и их наполняло недовольство. Тогда среди молодежи поднимался говор, раздраженный ропот. И позже, когда они становились взрослыми мужчинами и женились, испуг перед непрерывным ростом семьи наполнял их сердца, смутная тревога юности переходила в злобное отчаяние, в возмущение, тяжелое, не находящее выхода в словах, потому что всю жизнь они трудились, как животные, за горсть отбросов, чтобы набить ими себе желудок.

Слушая такие разговоры однажды вечером, Ван Лун в первый раз узнал о том, что находится за стеной, к которой прилепились ряды их шалашей. Это было к вечеру одного из тех дней в конце зимы, когда в первый раз чувствуется, что скоро вернется весна. Земля вокруг шалашей была влажная от тающего снега, и вода текла в шалаши, и каждая семья искала кирпичей, чтобы спать на них. Но помимо неудобства от сырой земли, этой ночью в воздухе была какая-то мягкая тишина, и эта тишина растревожила Ван Луна; после ужина он не мог уснуть сразу, вышел на улицу и долго стоял, не двигаясь с места. Здесь обычно сидел его отец на корточках, прислонившись к стене: на этом месте он сидел и сейчас, взяв свою чашку с ужином, потому что в шалаше очень шумели дети. В одной руке старик держал конец петли, которую О Лан оторвала от ситцевого пояса, и, держась за эту петлю, девочка училась ходить, спотыкаясь, но не падая. Он проводил целые дни, присматривая за ребенком, который не хотел сидеть у матери на руках, когда она просила милостыню; кроме того, О Лан снова была беременна, и ей было трудно носить на руках девочку.

Ван Лун смотрел, как ребенок спотыкается, делает шаг и снова спотыкается и как старик тянет за концы петли. Когда он стоял так и смотрел, он почувствовал на своем лице дуновение мягкого ветерка, и его с неудержимой силой потянуло назад, к его полям.

– В такой день, – сказал он вслух, обращаясь к отцу, – нужно пахать землю и сеять пшеницу.

– Да, – ответил старик спокойно, – я знаю, что у тебя на уме. В мое время мне не раз приходилось делать так, как сделал ты в этом году, – бросать землю, зная, что нет семян для нового посева.

– Но ведь ты всегда возвращался домой?

– Там оставалась земля, сын мой, – ответил старик просто.

«Что ж, мы тоже вернемся, если не в этом году, то в следующем, – сказал себе Ван Лун. – Ведь там остается земля». И мысль, что она лежит и ждет его, орошенная весенними дождями, пробудила в нем желание. Он вернулся в шалаш и резко сказал жене:

– Если бы у меня было что продать, я бы это продал и вернулся к земле. Если бы не старик, мы пошли бы пешком, хоть и голодные. Только ни он, ни маленький ребенок не пройдут сто миль. И ты тоже не дойдешь.

О Лан мыла чашки для риса, а потом составила их в угол шалаша и взглянула на мужа, сидя на корточках.

– Продать нечего, кроме девочки, – ответила она медленно.

У Ван Луна захватило дыхание.

– Ну, ребенка я не пойду продавать! – сказал он громко.

– Меня же продали, – сказала она медленно. – Меня продали в богатую семью, чтобы мои родители могли вернуться на родину.

– И поэтому ты хочешь продать ребенка?

– Если бы дело было только за мной, я бы ее лучше убила… Мне пришлось быть рабыней рабынь. Но какая же польза от мертвой девочки? Я продала бы девочку ради тебя, чтобы ты мог вернуться к земле.

– Ни за что! – ответил Ван Лун упрямо. – Хотя бы мне пришлось всю жизнь провести в этом аду.

Но когда он снова вышел, мысль, которая сама собой никогда бы у него не возникла, невольно начала искушать его. Он посмотрел на девочку: она все еще упорно ковыляла, цепляясь за конец петли, которую держал дедушка. Она очень выросла с тех пор, как ее стали кормить каждый день, и, хотя еще не говорила ни слова, была пухленькая, как всякий ребенок, о котором хоть сколько-нибудь заботятся. Ее губки, раньше походившие на старушечьи, теперь стали красными и смеющимися, и, как в прежнее время, она развеселилась, когда на нее посмотрел отец, и улыбнулась.

«Я бы мог это сделать, – думал он, – если бы она не лежала на моей груди и не улыбалась так».

И тогда он снова подумал о своей земле и воскликнул в отчаянии:

– Мне никогда ее не увидеть! Сколько ни работать, сколько ни просить, все же денег хватит только на дневное пропитание.

И тогда из сумрака ему ответил голос, низкий и густой бас:

– Ты не один такой. В городе живут сотни и тысячи таких, как ты.