Земля

– Ну и что же? – настаивал Ван Лун, задыхаясь от волнения. – Как они платят, какой может быть доход?

Старик был очень стар, ничего уже не ждал от жизни и ничем не интересовался, кроме своих котлов, поэтому он ответил небрежно:

– Платы никакой, а еда – два куска черствого хлеба в день, и запивать ее полагается водой из пруда. А когда дошел до места, то можешь отправляться домой, если ноги тебя таскают.

– А что же будет с его семьей? – ужаснулся Ван Лун.

– А им какое дело? – ответил старик презрительно, заглядывая под крышку ближайшего котла: не вскипела ли там вода.

Облако пара окутало его, и едва можно было разглядеть его морщинистое лицо, склоненное над котлом. Все-таки это был добрый человек, потому что, когда он снова вынырнул из пара, он увидел то, чего Ван Лун не мог видеть из-за котлов, – что солдаты снова приближались, обыскивая улицы, откуда бежали все здоровые мужчины.

– Нагнись пониже! – сказал он Ван Луну. – Они опять идут.

И Ван Лун еще ниже пригнулся за котлами, и солдаты с громким топотом прошли мимо. Когда грохот их тяжелых сапог по мостовой затих, Ван Лун выскочил из-за котлов и, схватив пустую рикшу, помчался с ней к шалашу. Задыхаясь, он рассказал О Лан, которая только что вернулась домой и варила горсточку зелени, набранной у края дороги, что с ним случилось и как ему едва удалось спастись. И когда он говорил, его снова охватил страх при мысли, что его могли бы угнать на войну, и старик отец, и жена, и дети умерли бы с голоду, а его могли бы убить в сражении, и кровь его пролилась бы напрасно, и он никогда больше не увидел бы своей земли. Он посмотрел на О Лан измученным взглядом и сказал:

– Может быть, продать маленькую рабыню и уехать на Север, к земле?

Она подумала и сказала, как всегда, вяло и равнодушно:

– Подожди несколько дней. В городе ходят странные слухи.

Однако он решил не выходить на улицу днем, а послал старшего сына отвезти рикшу туда, где он ее нанимал, и, дождавшись ночи, пошел к торговым складам и там за полцены всю ночь возил большие фургоны, нагруженные ящиками. Каждый фургон со стоном тянули, надрываясь, человек двадцать. А в ящиках лежали шелка, и ситцы, и душистый табак, такой душистый, что запах его пробивался сквозь деревянные ящики. Там были большие кувшины с маслом и винами.

Всю ночь он тащил тяжелый фургон по темным улицам, налегая грудью на веревки, и его обнаженное тело обливалось потом, и босые ноги скользили по булыжникам мостовой, влажным от ночной сырости. Перед ними, показывая дорогу, бежал мальчик с пылающим факелом, и в свете факела лица и тела людей и мокрые камни мостовой блестели одним и тем же блеском. Ван Лун вернулся домой перед рассветом, задыхаясь от усталости и не в силах даже поесть перед сном. Но при свете дня, когда солдаты обыскивали улицу, он спокойно спал в дальнем углу шалаша за кучей соломы, которую собрала О Лан, чтобы его не было видно. Какие шли бои и кто с кем воевал, этого Ван Лун не знал. Но с наступлением весны город наполнился тревогой и страхом. Весь день по городу двигались экипажи и везли богачей и их имущество – одежду, крытые шелком одеяла, красивых жен, увешанных драгоценностями, – к берегу реки, а оттуда корабли увозили их в другие города; а некоторые ехали к дому, где ходила огненная повозка. Ван Лун не выходил на улицу днем, но мальчики возвращались с широко раскрытыми блестящими глазами и рассказывали:

– Какого человека мы видели! Он был толстый и огромный, как бог в храме, и он был закутан во много-много локтей желтой шелковой материи, и на большом пальце у него было надето золотое кольцо с большим зеленым камнем вроде стекла, и тело у него лоснилось от масла и еды!

Или старший мальчик рассказывал:

– А мы видели вот такие ящики, много ящиков, и когда я спросил, что в них лежит, то мне сказали: «В них лежит золото и серебро, но богатые не могут увезти все, что у них есть, и когда-нибудь все это будет наше». А что он хотел этим сказать, отец? – Мальчик вопросительно посмотрел на отца.

И когда Ван Лун ответил коротко: «Почем я знаю, что хотел сказать какой-то городской лентяй?» – мальчик воскликнул с завистью в голосе:

– Хорошо бы пойти сейчас и взять все это себе, раз оно наше. Я бы попробовал печенья. Я еще никогда не ел сладкого печенья, посыпанного сверху кунжутным семенем.

Дремавший старик поднял голову и сказал, словно про себя:

– Когда бывал хороший урожай, мы пекли такое печенье к осеннему празднику, и когда молотили кунжут на продажу, мы оставляли немного себе, для печенья.

Ван Лун вспомнил печенье, которое О Лан делала однажды к новогоднему празднику, печенье из рисовой муки, сала и сахара, и при этом воспоминании у него потекли слюни, и сердце защемило тоской о прошлом.

– Если бы нам вернуться домой, к своей земле! – пробормотал он.