Земля

И теперь, смотря на нее и на странную опухоль на ее теле, он мучился угрызениями совести, сам не зная почему, и оправдывался: «Что же, не моя вина, что я не любил ее, как любят наложниц. Никто этого не делает». И добавлял себе в утешение: «Я не бил ее и давал ей серебра, когда она просила».

Но все же он не мог забыть, что сказала ему дочь, и это кололо его, хотя он не знал почему, так как, когда он рассуждал об этом, выходило, что он всегда был хорошим мужем, лучше многих других.

И он не мог освободиться от чувства неловкости перед ней и все смотрел на нее, когда она приносила ему кушанье и двигалась по комнате. И однажды, нагнувшись мести пол, после того как они поели, О Лан тихо застонала, и лицо у нее посерело от внутренней боли, и, все еще согнувшись, она приложила руку к животу. Он спросил резко:

– В чем дело?

Но она отвернулась и ответила кротко:

– Это все та же старая боль у меня внутри.

Он посмотрел на нее пристально и сказал младшей дочери:

– Возьми метлу и подмети, потому что твоя мать больна.

А жене он сказал ласково, как не говорил с ней уже много лет:

– Ступай и ляг в постель, и я велю дочери принести тебе горячей воды. Не вставай.

Она повиновалась ему без возражений и медленно ушла в свою комнату, и ему слышно было, как она с трудом двигалась там, а потом легла и тихонько застонала. Он сидел, прислушиваясь к этим стонам, и наконец не выдержал этого, вскочил и отправился в город расспросить, где лавка врача.

Он нашел лавку, которую ему указал продавец с хлебного рынка, где работал теперь его средний сын, и вошел в нее. Врач сидел, коротая время за чаем. Это был старик с длинной седой бородой и с медными очками на носу, большими, как глаза у совы, и на нем был грязный серый халат с такими длинными рукавами, что они совсем закрывали руки.

Когда Ван Лун рассказал ему, что чувствует его жена, он поджал губы и открыл ящик стола, за которым сидел, достал оттуда что-то завернутое в черное сукно и сказал:

– Я пойду сейчас же.

Когда они подошли к постели О Лан, она лежала в забытьи, пот, словно роса, выступил у нее на верхней губе и на лбу. И старый врач наклонил голову, чтобы рассмотреть его. Он протянул руку, сухую и пожелтевшую, словно у обезьяны, и пощупал пульс, и, довольно долго продержав ее руку в своей, он важно покачал головой, говоря:

– Селезенка увеличена, и печень не в порядке. В матке – камень величиной с человеческую голову, желудок ослаблен. Сердце едва бьется, и в нем, без сомнения, есть черви.

При этих словах сердце Ван Луна замерло, и в страхе он закричал сердито:

– Ну, так дай ей лекарство! Что же ты?

О Лан открыла глаза, услышав его голос, и посмотрела на них, не понимая, в чем дело, усыпленная болью. Тогда старый врач заговорил снова:

– Это тяжелая болезнь. Без ручательства за выздоровление я возьму с тебя десять серебряных монет. Я дам тебе трав с сушеным тигровым сердцем и собачьим зубом, свари все это вместе и дай ей пить отвар. Но если ты хочешь, чтобы я ручался за полное выздоровление, тогда пятьсот серебряных монет.

Когда О Лан услышала слова: «пятьсот серебряных монет», – она сразу очнулась от забытья и сказала слабым голосом:

– Нет, моя жизнь не стоит таких денег. За эту цену можно купить хороший участок земли.

И когда Ван Лун услышал ее слова, все прежние угрызения совести проснулись в нем, и он ответил с горячностью:

– Я не хочу смерти в моем доме и могу заплатить.

Когда старый врач услышал его слова «и могу заплатить», глаза его жадно сверкнули. Но он знал, что закон покарает его, если он не сдержит слова и женщина умрет, и потому сказал не без сожаления:

– Нет, по цвету глазных белков я вижу, что ошибся. Я не стану ручаться за выздоровление, если не получу пяти тысяч серебряных монет.

Тогда Ван Лун понял и посмотрел на доктора с грустью. У него не наберется столько серебряных монет, если он не продаст своей земли, но он знал, что продавать ее бесполезно, так как то, что врач сказал, означало: «Эта женщина умрет».

Он вышел поэтому вместе с врачом и заплатил ему десять серебряных монет. Потом Ван Лун пошел в темную кухню, где О Лан провела почти всю свою жизнь и где теперь, когда ее здесь нет, никто его не увидит; он отвернулся лицом к почерневшей стене и заплакал.

Глава XXVI

Но жизнь не сразу умерла в теле О Лан. Она едва перешла за средний возраст, и жизнь нелегко уходила из ее тела, и О Лан пролежала на своей постели много месяцев. Все долгие зимние месяцы она не вставала со своей постели, и Ван Лун и его дети в первый раз узнали, чем она была в доме и как она заботилась о них.

Оказалось, что никто не умеет разжигать траву и поддерживать огонь в печи, и никто не умеет переворачивать рыбу в котле так, чтобы она оставалась целой и чтобы один бок не подгорел, прежде чем изжарится другой, и никто не знает, какие овощи надо жарить на кунжутном масле и какие – на бобовом. Под столом было насорено крошками и объедками, и никто не подметал их, пока Ван Лун, раздраженный дурным запахом, не звал со двора собаку, чтобы она вылизала пол, или кричал младшей дочери, чтобы она собрала и выбросила сор.