Земля

И младший сын старался заменить свою мать, оказывая услуги деду, который стал беспомощен, как малый ребенок. И Ван Лун не мог втолковать старику, что случилось и почему О Лан не приходит к нему с чаем или кипятком и не помогает ему ложиться и вставать, и старик раздражался, потому что она не приходила на его зов, и бросал чашку с чаем на пол, как своенравный ребенок. Наконец Ван Лун повел его в комнату О Лан и показал ему кровать, где она лежала, и старик долго смотрел тусклыми, полуослепшими глазами, а потом пожевал ртом и заплакал, смутно понимая, что в доме неладно.

Только бедная дурочка ничего не знала, и только она улыбалась и по-прежнему теребила свой лоскуток. Но кто-то должен был о ней думать и приводить ее на ночь домой, кормить ее, сажать днем на солнце и уводить ее в дом, если шел дождь.

Обо всем этом кто-то должен был помнить. Но даже сам Ван Лун забывал о ней, и однажды они оставили ее на дворе на всю ночь, и на следующее утро бедняжка дрожала и плакала; и Ван Лун сердился и бранил сына и дочь за то, что они не подумали о своей сестре, бедной дурочке. Потом он понял, что они только дети, которые пытаются заменить свою мать, и им это не по силам. И он смирился. И после этого он сам заботился о бедной дурочке утром и вечером; если шел дождь или снег или дул холодный ветер, он уводил ее домой и сажал в теплую золу, сыпавшуюся из кухонного очага. В продолжение темных зимних месяцев, когда О Лан лежала при смерти, Ван Лун не обращал внимания на свою землю. Он передал зимнюю работу и батраков под начало Чина, и Чин трудился преданно. И утром и вечером он подходил к дверям комнаты, где лежала О Лан, и дважды в день спрашивал напряженным шепотом, как она себя чувствует. Наконец Ван Лун этого не вынес, потому что каждое утро и каждый вечер он мог только ответить: «Сегодня она выпила немножко куриного супу» или «Сегодня она съела жидкой рисовой каши», – и он приказал Чину не спрашивать ни о чем. Пускай работает как следует, этого достаточно.

В течение всей холодной темной зимы Ван Лун часто сиживал рядом с кроватью О Лан, и если ей было холодно, он разводил глиняную жаровню с угольями и ставил рядом с кроватью для тепла, и она шептала, и голос ее становился с каждым разом все слабее:

– Это стоит слишком дорого!

Наконец ему стало до того тяжело это слушать, что он крикнул:

– Нет, я больше не могу! Я продам всю мою землю, если это тебя вылечит.

Она улыбнулась и прошептала, задыхаясь:

– Нет, этого я тебе не позволю. Ведь я должна умереть когда-нибудь, а земля останется после меня.

Но он не хотел и слышать о ее смерти, встал и вышел из комнаты, когда она заговорила о ней.

Тем не менее он знал, что она должна умереть и что ему следует помнить свой долг; и потому он отправился однажды в город и там зашел в лавку гробовщика и осмотрел все гробы, выставленные на продажу, и выбрал хороший черный гроб из тяжелого твердого дерева. И гробовщик, который следил за его выбором, сказал вкрадчиво:

– Если ты купишь два, я уступлю тебе треть цены. И почему бы тебе не купить гроб и для себя и знать, что ты обеспечен?

– Нет, мои сыновья обо мне позаботятся, – ответил Ван Лун. А потом он подумал о своем отце, и ему пришло в голову, что у него нет еще гроба для старика, и он прибавил: – Но у меня есть старик отец, и он, должно быть, скоро умрет: он едва ходит, почти оглох и наполовину ослеп, так что я возьму оба.

И гробовщик обещал еще раз покрыть гробы хорошей черной краской и прислать их на дом Ван Луну. И Ван Лун сказал О Лан, что он сделал, и она была довольна, что он позаботился о ней и приготовился к ее смерти.

Он просиживал у ее постели многие часы, но они говорили мало, потому что она была слаба, а кроме того, они никогда не разговаривали много. Часто она забывала, где находится, и когда Ван Лун сидел неподвижно и молчал, она иногда шептала что-нибудь о своем детстве, и в первый раз Ван Лун заглянул в ее сердце. Но даже и теперь это были отрывистые и бессвязные слова:

– Я принесу кушанье только к дверям, – я знаю: я безобразна и не должна показываться господину…

И снова она сказала, задыхаясь:

– Не бей меня, никогда больше не возьму ни кусочка!

И она повторяла снова и снова:

– Отец, мать… отец… мать…

И снова, и снова:

– Я знаю, что я безобразна и меня нельзя любить…

Когда она сказала это, Ван Луна охватила жалость, и, взяв ее руку, он стал гладить ее, – большую, жесткую руку, неподвижную, словно у мертвой. Больше всего его огорчала правда ее слов, и даже когда он взял ее руку, искренне желая, чтобы она почувствовала его нежность, ему было стыдно, потому что он не чувствовал нежности, и сердце его не смягчалось, а Лотос добивалась этого без труда: стоило ей надуть губки. Держа эту неподвижную, коченеющую руку, он не чувствовал к ней любви, и даже его жалость была омрачена отвращением.