Земля

Но сторожу надоело разговаривать с ним, он повернулся спиной и начал лениво насвистывать что-то сквозь зубы. Дети потянули Ван-Луна за полу, и он повел их обратно к шалашу, построенному ими. Там они улеглись и проспали до утра, потому что в первый раз за всю осень они поели досыта, и от полноты желудка их клонило ко сну. На следующее утро нужно было достать еще денег, потому что они истратили последнюю монету на утренний рис. Ван-Лун посмотрел на О-Лан, не зная, что же ему делать. Но он смотрел на нее уже не с тем отчаянием, как на своих пустых и бесплодных полях. Здесь по улицам сновали взад и вперед сытые люди, на рынках были мясо и овощи, в лоханках плавала рыба, и здесь, конечно, человеку с семьей можно было прокормиться и не умереть с голоду. Не то, что у них на родине, где даже на серебро нельзя было купить еды, потому что ее не было. И О-Лан ответила ему уверенно, словно она прожила здесь всю жизнь:

— Я с детьми могу просить милостыню, и старик тоже. Может быть, его седые волосы смягчат тех, кто не подаст ничего мне.

И она подозвала к себе мальчиков, которые по-детски забыли обо всем, кроме того, что они снова сыты и приехали в новое место, побежали на улицу и стояли там, глазея по сторонам, и сказала им:

— Возьмите чашки и держите их вот так, и кричите вот так…

Она взяла в руки пустую чашку, протянула ее перед собой и начала жалобно причитать:

— Сжалься, господин, сжалься, добрая госпожа! Пожалей несчастных, это зачтется тебе на небесах! Подай монетку, маленькую медную монетку, которой тебе не жаль, накорми голодного ребенка.

Мальчики уставились на нее в изумлении — и Ван-Лун вместе с ними. Где это она выучилась причитать? Сколько было в этой женщине такого, чего он не знал! Она поняла его взгляд и ответила:

— Так я просила, когда была маленькой, и таким образом я кормилась. В голодный год, такой же, как этот, меня продали в рабство.

В это время проснулся старик, который до сих пор спал; ему тоже дали чашку, и все четверо вышли на дорогу просить милостыню. Женщина начала причитать и потрясать своей чашкой перед каждым прохожим. Она держала девочку на обнаженной груди, девочка спала, и ее головка моталась по сторонам, когда мать двигалась, протягивая чашку перед собой. Прося милостыню, она указывала на девочку и громко кричала:

— Подай, добрый господин, подай, добрая госпожа! Если ты не подашь, — девочка умрет голодной смертью.

Девочка в самом деле казалась мертвой, ее головка моталась из стороны в сторону. Прохожие, очень немногие, неохотно совали матери медную монету. Через некоторое время мальчики стали смотреть на попрошайничество как на игру, а старшему стало стыдно, и, прося милостыню, он застенчиво улыбался. Увидевши это, мать втолкнула их в шалаш и там больно отхлестала по щекам, с сердитой бранью:

— Говорите о голодной смерти, а сами смеетесь! Ну и подыхайте, коли так, дурачье!

И она снова принялась бить их, пока у самой не заболела рука и пока у мальчиков не покатились градом слезы. Они плакали, а она послала их на улицу:

— Вот теперь вы будете просить, как следует! И еще получите, если будете смеяться!

А Ван-Лун пошел по улицам и расспрашивал у всех встречных, пока не нашел места, где рикши отдавались напрокат. Он нанял рикшу на весь день за одну серебряную монету, которую следовало выплатить к вечеру, и покатил ее за собой по улицам. Таща за собой эту расшатанную деревянную двухколеску, он думал, что прохожие должны считать его за дурака. Он чувствовал себя неловко в оглоблях, словно бык, впервые впряженный в плуг, и шел с трудом, а ему придется бегать, чтобы заработать себе на жизнь. Он свернул в узкую боковую улицу, где не было лавок, а только закрытые двери частных домов, и ходил взад и вперед, таща за собой рикшу, чтобы привыкнуть к ней, и как раз тогда, когда он в отчаянии сказал себе, что лучше уж просить милостыню, открылась дверь одного из домов, и на улицу вышел старик в очках, в одежде учителя, и подозвал его. Ван-Лун начал было говорить ему, что он новичок в этом деле и не умеет еще бегать, но старик был глух и не услышал ни слова из его речи, только сделал ему знак, чтобы он опустил оглобли и дал ему сесть в рикшу. Ван-Лун послушался, не зная, что ему делать, и чувствуя, что его обязывает к повиновению глухота старика, его богатая одежда и ученый вид. Усевшись в коляску и выпрямившись, старик приказал: «Вези меня в храм Конфуция [2]».