Земля без радости

Деера совсем извелась. Не говорит никому, голову высоко держит, и слёз её никто никогда не видит, а только сохнет с каждым днём, уж и непонятно, в чём душа держится. Алорт тоже всё мрачнее и мрачнее — крепко отца любил парень, то всякий знает; и Армиол как в воду опущенный, не улыбнётся лишний раз, с девкой не пошутит, а вот Арталегу раздолье. Братьев он за указ не считает, а те пока, завет отцов храня, кулаки в ход не пускают. Саата что ни день, вся в слезах. Перед людьми стыдно — вот-вот схватит младеня в охапку (дочь у неё народилась, красивая, точно игрушка) — и к отцу на хутор. Позору не оберёшься! А что ещё молодухе делать, ежели муженёк уже всех незамужних девок перепробовал и теперь уж и на мужних жен поглядывает? А Саату всё больше вожжами потчует.

…Нет, коли не вернётся хозяин, быть большой беде. Аргнист, он ведь словно вервие на венике — весь пук вместе держит, хоть его и не видно почти. Сыскать бы хозяина-то! Да только где ж его сыщешь… И чародея толкового, чтобы заклятьем отыскать смог, только на юге найти можно.

И мрачнеют лица, и думаются невесёлые думы, да только всё без толку. Куда с хутора подашься? Бают, на севере рождённым за Костяную Гряду хода нет. И желающих проверить это на себе что-то не находится…

…А всё-таки хорошо — лето пока ещё на дворе. О зиме сейчас лучше не думать.

Я вышел к краю леса; между деревьями зажелтело ещё не сжатое поле. Зайти на хутор? Назваться можно целителем… Меня отчего-то тянуло зайти… Да, конечно, я же был здесь! Точнее, не я, а тот… в чьём облике я пока хожу.

Я оглядел себя: зелёный плащ… длинный белый лук… тонкий белый меч с семью рунами на лезвии… Да, все так, как было.

Через приотворённые створки ворот я вошёл во двор. Память услужливо подсказывала, кто есть кто среди сновавших по двору людей, которые, увидав меня, внезапно разом замерли, пораскрывав от изумления рты. И неудивительно — покойник вдруг вернулся!

Я откинул капюшон и поклонился — я, никогда и никому не кланявшийся! Но привычки того, другого, были сильнее.

А мгновение спустя я услышал истошный женский вопль — с надрывом, как может кричать раненая волчица. Дверь распахнулась, со ступеней высокого крыльца кубарем скатилась молодая женщина — волосы растрёпаны, на щеке кровь, — а за ней, рыча и размахивая ременной петлёй, гнался здоровенный парень, молодой, но шириной плеч почти не уступавший входным дверям.

Он догнал её и сбил с ног одним тычком в спину. Хрипло зарычал, бешено вращая глазами, замахнулся ремнём и хлестнул упавшую по лицу. Закрыться она не успела.

Я, Губитель, смотрел на всё это спокойно — людские дела меня не касаются; но вот тот, второй, взъярился тотчас же. И я шагнул вперед, даже не успев понять, зачем, в сущности, это делаю.

Я перехватил занесённую для повторного удара руку. И услышал свой голос (хвала Равновесию, именно свой, а не того, чьё тело тогда позаимствовал):

— Хватит, Арталег.

Да, тот хорошо знал сего типа. Парень по имени Арталег обмер. Он глазел на меня, и рот его медленно приоткрывался. Я отпустил его руку — она бессильно упала вдоль тела.

— Вставай, Саата-травница, — сказал я, наклоняясь надлежащей.

Он попытался воспользоваться этим, парень по имени Арталег, умевший довольно-таки быстро соображать. В его кулаке оказалась железная чушка, и ею он попытался со всей силы двинуть меня по затылку. Опасную игрушку пришлось отобрать, а самого парня слегка стукнуть по челюсти. Он всхрапнул и осел в пыль.

Ух, как вспыхнули её глаза, когда она увидела протянутую руку и моё лицо (вернее, лицо того). Сколько в них было… я даже не знаю таких слов. Призыв? Радость? Боль? Надежда? Нет, не то. Всё вместе и каждое по отдельности.

И ещё — она ждала. Ждала того. И не верила, что он погиб.

И ещё — я ощутил странное: мне было неприятно, что она ждала его, а не меня. Потому что в больших тёмных глазах пылала вырвавшаяся на свободу страсть.

Я знал это слово. Знал умом. А теперь понял, что это значит на самом деле. И — растерялся. Я, сражавшийся с богами и демонами, растерялся. Не знал, что делать. Стоял, держа её небольшую ладошку, посреди полного народом двора и не двигался с места. За спиной заворочался и застонал Арталег — пожалуй, я всё же приложил его чересчур сильно. И тут вмешался тот.

Он решительно потянул меня через двор — рука Сааты осталась в моей ладони. Не колеблясь, он взбежал по ступеням крыльца, пинком распахнул дверь (у меня она, правда, просто рухнула внутрь вместе с петлями) и, таща за собой замершую Саату, решительно направился куда-то в глубь дома.

Она не успела спросить, что я делаю. Последняя дверь сама распахнулась навстречу, и я увидел женщину средних лет (горе источило её душу, тень сознания заметно потемнела) и с ней двоих очень похожих на неё молодых парней — её сыновей.

Женщина вскрикнула, поднося ладонь ко рту. Парни остолбенело уставились на нас с Саатой.

— Эльстан! Ты… ты вернулся?

— Можно сказать и так, — ответил я. Пальцы Сааты в моей ладони заметно вздрогнули.

— А голос у тебя изменился… — пролепетал самый молодой — из памяти того я извлёк, что парня звали Армиолом.