Земля Богородицы

Без сомнения, Церковь, в конце концов, сама разобралась бы с этим вопросом, если бы не вмешалась светская власть. Византийский император Лев поддержал иконоборческую сторону в Церкви и, недолго думая, в 730 году издал указ против икон. На протесты народа, которому все это не понравилось, он ответил военной силой. Гонения приняли характер государственных. С самого начала против новой императорской идеи выступил Рим. Разозленный император направил в Италию флот, но тот погиб в Адриатике. Однако Лев нисколько не вразумился и, захватив грекоязычную Европу и Балканский полуостров, насильно присоединил их к Константинопольской церкви. Это «благодеяние» резко испортило и без того сложные отношения между Римом и Константинополем.

Сын Льва – Константин Копроним продолжал его дело. Он провел «чистку» иерархии, созвал послушный себе собор и, заручившись его решением, принялся проводить оное в жизнь огнем и мечом.

Иерархи, уже приученные к послушанию, почти не протестовали, миряне прятали иконы, и лишь монахи поднялись на их защиту. Тогда гонения приняли двойной смысл – борьба с иконами и борьба с монашеством, и тут иконоборчество было лишь поводом. Императору трудно было смириться с тем, что внутри его империи тысячи и тысячи мужчин не платят налогов, не служат в армии и вообще считают себя свободными от государства.

Гонения затихли при сыне Константина, но по-настоящему их прекратила лишь жена императора, Ирина, оставшаяся после смерти мужа правительницей при малолетнем сыне. Она созвала VII Вселенский Собор в Никее, на котором был провозглашен догмат об иконопочитании.

И вот тогда-то императорская власть и показала всю свою сущность и свое «христианство». После смерти Ирины, несмотря на постановление Собора, гонения вспыхнули снова. Теперь Церковь вступила в открытый конфликт с императором. На Вербное воскресенье 815 года тысяча монахов прошла с иконами крестным ходом по Константинополю. После чего началось форменное избиение монахов: их пытали, ссылали, казнили. Теперь уже христианские императоры порождали христианских мучеников.

Спасение снова пришло через женщину: после смерти императора Феофила императрица Феодора немедленно прекратила гонения, и теперь уже навсегда. В первое воскресенье Великого поста 843 года в «главной» церкви Византийской империи – храме Св. Софии, – было провозглашено восстановление иконопочитания. С тех пор этот день празднуется как день Торжества Православия.

Это был последний серьезный конфликт Церкви и Империи. А дальше шло лишь постепенное подчинение ее императорам. «Трагедия Византийской Церкви, – пишет протоиерей Александр Шмеман, – в том как раз и состоит, что она стала только Византийской Церковью, слила себя с Империей не столько административно, сколько психологически. Для нее самой Империя стала абсолютной и высшей ценностью, бесспорной, неприкосновенной, самоочевидной. Византийские иерархи (как позднее и русские) просто неспособны уже выйти из этих категорий священного царства, оценить его из животворящей свободы Евангелия. Все стало священно и этой священностью все оправдано. На грех и зло надо закрыть глаза – это ведь от “человеческой слабости”. Но остается тяжелая парча сакральных символов, превращающая всю жизнь в священнодействие, убаюкивающая, золотящая саму совесть… Максимализм теории трагическим образом приводит к минимализму нравственности. На смертном одре все грехи императора покроет черная монашеская мантия. Протест совести найдет свое утоление в ритуальных словах покаяния, в литургическом исповедании нечистоты, в поклонах и метаниях, всё – даже раскаяние, даже обличение имеет свой “чин” – и под этим златотканым покровом христианского мира, застывшего в каком-то неподвижном церемониале, уже не остается места простому, голому, неподкупно-трезвому суду простейшей в мире книги… “Где сокровище ваше, там и сердце ваше”».[136]

От автора

Что показательно, этот горький приговор произнес не историк, который жил и работал внутри Советской России. Он принадлежит эмигранту – то есть человеку, которому по самому своему положению следовало бы вздыхать о золотых временах «России, которую мы потеряли». Но не вздыхает, наоборот – смотрит на альянс Церкви и государства куда более жестко и трезво, чем даже большевистские историки, и уж куда жестче и трезвее, чем кто-либо из историков нынешних, ностальгирующих по так никогда и не существовавшей «симфонии». Собственно о России Шмеман пишет скудно и невнятно – но настолько подробно, по мельчайшим косточкам, разбирает даже не Византию, а некую полуабстрактную, теоретическую Империю, так умело расставляет акценты, подчеркивая общие тенденции и затушевывая частности, что и не имеющий глаз увидит, что именно он имеет в виду.