Земля, до восстребования Том 2

Окруженный свитой, приближался штандартенфюрер СС Цирейс. Строй подтянулся, и Старостин тоже стоял руки по швам. С Цирейсом шутки плохи. В их блоке все знали, как он отметил недавно день рождения своего четырнадцатилетнего сына. Сыну пора учиться стрелять по живым мишеням! Цирейс построил сорок заключенных, вручил сыну парабеллум, и тот перестрелял всех.

После аппеля мимо строя провезли арестанта на тачке. Тачка двигалась под аккомпанемент веселого марша, а табличка на груди, сочиненная Цирейсом, гласила: «Мне хотелось погреться. Погреюсь в крематории». Как стало известно, везли несчастного, которому не удался побег.

Мамедов и Старостин продолжали разговор на следующем аппеле; они уже выяснили, что сидят в соседних бараках.

— Где в плен попали? — спросил Старостин.

— Изюм — Барвенково, — вздохнул Мамедов. — А вы?

— В самом начале войны. Откуда родом?

— Баку.

— Где жили?

— На Торговой улице.

— Где именно?

— Рядом с мельницей «Братья и сыновья Скобелевы», рядом с домом Мехтиева, там, где старая синагога.

— А напротив дома Мехтиева его табачная фабрика.

— Вы тоже из Баку?

— Был проездом. Жил в доме Скобелева.

— Особняк! Там жили Шаумян, Киров, Серебровский.

— И Старостин.

Через несколько дней, после очередной перерегистрации и переселения, Мамедов и Старостин оказались на одних нарах в блоке No 17.

Старостин стал помощником писаря у старосты блока Отто Бауэра. Немецкий коммунист занимал эту должность в интересах подполья. Как только Бауэр получил указание из подпольного центра, ему сразу очень понравился почерк Старостина.

А Мамедов отправлялся каждый день на Дунай, где разгружал дрова. Длинные колоды носили вшестером. Позже Мамедов работал на уборке в крематории. Там давали дополнительный паек, но работа жуткая и опасная: говорили, что всех свидетелей тоже сожгут.

Прошла перерегистрация, и Старостину с помощью писаря–подпольщика удалось получить номер, как вновь прибывшему, — R–133042. После возвращения из ревира, где Старостин был у начальства на плохом счету, у него были основания считать операцию с получением нового номера большой удачей.

У младшего писаря блока, сколько мог заметить Мамедов, была крайне беспокойная жизнь. Старостин то и дело куда–то исчезал, а возвращался к себе на нары поздно ночью. Иногда он угощал сигаретой, приносил газету, несколько картофелин. Иногда делился последними сообщениями с фронта, и Мамедову оставалось гадать — откуда такая осведомленность и кто подкармливает?

Однажды, проснувшись ночью, Мамедов увидел, что его сосед сидит на нарах и пишет, подложив под листок копировальную бумагу…

Но Мамедов не знал, сколько конспиративных нитей тянется к Старостину, со сколькими узниками, незнакомыми между собой, но кровно связанными друг с другом общей задачей, регулярно встречается Старостин.

Когда–то, изучая законы конспирации, он читал и перечитывал Ленина, а позже… позже началась многолетняя практика. Он и сейчас следовал законам подпольной революционной работы, помнил: чем дробнее, мельче дело, которое поручено отдельному лицу, отдельной группе, тем меньше опасность провала, тем труднее действовать шпикам и провокаторам.

Старостин не помнил теперь, как Ленин сформулировал в книге «Что делать?» задачи конспирации, но назвал бы себя жалким кустарем, неловким и неопытным в борьбе с противником, если бы пренебрег мудрым советом: уметь вовремя собрать воедино все эти мелкие дреби, чтобы вместе с функциями движения не раздробить самого движения!

Уже несколько раз в их блок пробирались к Старостину незнакомые русские, чаще других — парень богатырского сложения, говоривший хриплым басом, а с ним товарищ, судя по говору, белорус.

Сосед Мамедова по нарам был нужен не только русским. К нему тайком пробирались итальянцы, французы, белобрысый англичанин, про которого Старостин сказал только, что он летчик. Наведывался и латыш Эйжен Веверис, который знал несколько языков.

Вообще же Старостин помалкивал, не собирался откровенничать с Мамедовым — не поверил, когда тот назвался майором интендантской службы.

— Ну никак не могу тебя представить в фуражном складе или в вещевой кладовой. — Старостин прищурил глаз и погрозил пальцем. — Ничего общего ты, друг, с интендантством не имеешь.

— Яков Никитич, откуда ты знаешь языки?

— Окончил военную академию.

— Не слышал, чтобы там преподавали итальянский.

— Я успел еще до войны записаться в дипломаты. Думал, не придется больше воевать.

— И где же тебе пришлось воевать? На каком направлении ты попал в плен?

— Был на дипломатической работе.

— И не успел выехать?

— Вот именно, не успел.

— Из какой же страны не успело выехать наше посольство и дипломат попал в Маутхаузен?

— Сказать, Мамедов, в чем твоя ошибка? Твои вопросы слишком квалифицированные. Ты, случайно, к следственным органам отношения не имел?

— С чего ты взял, Яков Никитич?

— Насколько я заметил, ты тоже говоришь на нескольких языках.

— Да, я говорю на армянском, персидском, азербайджанском, турецком, немного знаю грузинский.

— Кажется, ты понимаешь и по–итальянски?

— Не больше, чем бывший музыкант. Крещендо, модерато, пьяниссимо, фермата.