Земля, до восстребования Том 2

Вчера позвонили по селектору со станции Бугуруслан в дорполитотдел Самаро–Златоустовекой железной дороги и сообщили о беспорядках в волости. В нескольких башкирских деревнях вспыхнуло восстание. Волнение вызвано беззакониями, которые совершил начальник продотряда матрос Дымза. Комиссар знал, что Дымза в недавнем прошлом анархист–максималист, и потому сильно встревожился. Дымза ввел продразверстку по всем дворам, реквизировал последнее зерно у бедняков. А кулаки использовали общее недовольство крестьян и начали подстрекать к восстанию. Тут же объявились два офицера–башкира из колчаковских недобитков. Мулла пытался поднять зеленое знамя и объявить газават. Грозили пойти походом на Бугуруслан и поджечь его с четырех сторон, благо в те дни всех красноармейцев оттуда отправили в другой конец уезда, на поимку банды «Черный орел». Однако нашлись благоразумные старосты, которые не подпали под влияние муллы и офицеров, остудили их воинственный пыл и решили ограничиться вооруженной защитой своих деревень от анархии и беззакония. Именно поэтому комиссар обратился прежде всего к седобородым старостам.

Те пожаловались комиссару, что продотряд бесчинствовал в волости. Лошадей, которых башкиры дали для перевозки зерна, Дымза не возвратил. За каждый пуд добровольно сданного зерна крестьянам полагалась соль, но Дымза этой соли не выдал.

— Такая власть нам не нужна, — гневно сказал старик, перечислив обиды и беззакония. — Мы решили жить по своим законам.

Комиссар обещал, что начальник продотряда Дымза будет отдан под суд за превышение власти и злоупотребления. Он попросил старост послать свидетелей в Самару, в трибунал, и обещал, что их никто не обидит и они беспрепятственно вернутся домой. Он раскрыл истинное лицо председателя сельсовета Мирзабаева, который называл себя не иначе как «советская власть», но делал все, чтобы ее дискредитировать и опорочить.

Оба офицера и еще какие–то крикливые смутьяны попытались посеять недоверие к комиссару бронепоезда, но строй отряда уже распался, и молодого человека в кожанке окружили тесной толпой крестьяне, вооруженные и безоружные.

Восставшие знали, что бронепоезд стоит километрах в двух от деревни. Если бы в деревню явился вооруженный отряд, дошло бы до кровавого столкновения. А то, что комиссар пришел к ним без оружия, да еще с башкиром–переводчиком, и правдиво рассказал о положении в уезде и в Самаре, вызвало доверие. Он говорил, не надевая фуражки, зябко поеживаясь в черной кожанке, под которой виднелась черная сатиновая косоворотка.

Комиссар прочитал письмо Самарского губкома и губисполкома с просьбой к крестьянам сообщить о всех нарушениях законности для срочного принятия мер. Советская власть никому не позволит заниматься самоуправством, оскорблять национальное достоинство башкир и творить разные безобразия. Он горячо говорил о национальной политике советской власти, о том, как татары и башкиры дружно работают и воюют рука об руку с русскими, о том, что дети в Петрограде умирают от голода, и о том, сколько соли, спичек, сахара, керосина и мыла получено для крестьян их волости.

Миргасым переводил, не пропуская ни слова, он совсем охрип. И то, что над ним сжалились и принесли ему глиняную чашку с водой, было хорошим предзнаменованием…

Командир бронепоезда Липатов, старый артиллерист, смотрел в бинокль и видел большую толпу на околице деревни. Он долго отговаривал комиссара идти безоружным на переговоры с восставшими. Командир боялся самосуда и готов был каждую минуту прийти на помощь своему комиссару.

Но еще не прошли три часа, какие выпросил комиссар для похода в деревню и мирных переговоров.

Пока же не истекли обусловленные три часа, никому не разрешалось выходить из бронепоезда — ни самарским коммунистам, которые откликнулись на призыв политотдела дороги, ни бойцам из железнодорожного батальона. Не снимали чехлов с орудий, стоящих на платформах, молчали станковые пулеметы в броневых башнях…

Когда бронепоезд вернулся на станцию Самара, он выглядел весьма необычно: орудия на платформах были обложены мешками с зерном. Какой–то большой военный начальник — сказывали, что это член реввоенсовета фронта, — сделал выговор Липатову за то, что тот позволил превратить бронепоезд в элеватор или амбар на колесах. Но когда начальник узнал, что зерно изъято из закромов богатеев, а погрузили мешки сами восставшие башкиры, он примирительно махнул рукой и только спросил — как это удалось? Командир бронепоезда Липатов пожал плечами и показал на молодого человека в кожанке, лихо спрыгнувшего с бронированной платформы:

— Спросите сами у комиссара Маневича…

133

Колеблются чаши невидимых весов, вновь счет идет на мгновенья, и каждое мгновенье может обернуться к спасенью людей и к их гибели.

Отзвучал перевод на сербскохорватский. Мацанович умолк, Антон Ганц уже собрался сойти с помоста. Аппельплац замер в настороженной, пугливой тишине.

Старостин решительно шагнул вперед и прокричал по–немецки:

— Никто в штольню не пойдет! Вы хотите там всех похоронить! Мы останемся здесь! Ни шагу из лагеря!