Земля Горящих Трав

"Ты видишь мою полынь?".

Он затих. Далеко, на даргородской земле, качались под ветром темно-зеленые стебли. Сеславин собрался с силами, чтобы не оборвалась ниточка, связывающая его с родным миром. "Зови меня еще раз, Ярвенна, — мысленно повторял он. — Я слишком ослаб, я не вижу тебя…".

Под Даргородом царила осень. Сеславин провел в плену больше двух месяцев. Только благодаря своему алтарю в Обитаемом мире он замечал, как идет время. В траве застревали опавшие листья, отцветала полынь. Сейчас было утро.

"Я знаю, что ты жив".

Пока Ярвенна стояла там и звала его, от Сеславина не требовалось большого усилия воли, чтобы видеть ее поляну. Но если она уходила, он больше не мог сосредоточиться на своем алтаре. Поляна тонула для него в тумане, и когда ему удавалось смутно разглядеть полынные заросли, он и сам не знал: может быть, это просто его воображение.

С ним работал психолог, игравший роль "доброго друга", сочувствующего лица. На допросах медики Ведомства использовали препарат, который при внутривенном введении воздействовал на рецепторы и вызывал сильные мышечные боли. Тупая боль в одеревеневших мышцах длилась бесконечно долго, а потом сменялась слабостью и утомлением. Обычно тогда и приходил психолог:

— Вы со мной можете обо всем говорить откровенно. Я просто хочу вам помочь. Сейчас вы особенно нуждаетесь в психологической поддержке.

Раньше для Сеславина эти разговоры были дополнительной пыткой, он требовал, чтобы психолог оставил его в покое со своей «помощью». Вначале с ним даже случилось что-то вроде истерического приступа, когда, рыдая и ругаясь, он повторял, чтобы психолог больше не приходил.

Но потом Сеславин перестал реагировать на его сочувствие, точно сам ушел от него за какую-то невидимую черту.

Ведомство применяло на допросах еще один способ пытки: прямо к межреберным нервам подводились электроды. Пропущенное через них напряжение давало острую, нестерпимую боль, отраженную в живот. Электроды казались Сеславину самым страшным из того, что с ним до сих пор делали.

Во время пытки, инстинктивно пытаясь вырваться, как-то раз он вдруг высвободил из зажима правую руку. Сеславин приподнялся в анатомическом кресле. Его рука, свободная для взмаха, была таким же оружием, как лучевой пистолет ивельтов.

Рядом тихо гудел аппарат распределения электроэнергии, к которому вели провода, подсоединенные к грудной клетке Сеславина. Он сорвал их. Охранники выхватили шприцы-пистолеты, заряженные ампулами с быстродействующим снотворным.

— Стоять на месте! — крикнул Сеславин сорванным голосом и яростным жестом указал в их сторону.

Его ладонь охватило голубое свечение и погасло. Больше ничего. Сеславин слишком ослабел, ему не хватало внутренней силы, чтобы, как древний небожитель, призвать на головы своих врагов молнию. Зато его самого уложили в кресло несколько метко посланных ампул.

Проснувшись в камере, Сеславин попытался облечься сиянием. Он поднес к глазам руку. Она едва светилась. Но это стоило Сеславину такого внутреннего напряжения, что помутился взгляд.

Ему все тяжелее было связно мыслить, говорить, вставать с койки. Вот и сияние стало совсем слабым. Он пытался увидеть алтарь на полынной поляне, но в голове стоял туман, не удавалось сосредоточиться.

Сеславин продолжал держать голодовку. Ему вводили растворы в вену, и, хотя он отказывался от воды и пищи, его жизнь пока была вне опасности. Он уже понял, ему не дадут умереть. Если бы Сеславин мог, он бы призвал следопыта Дейвена и попросил: "Застрели меня".

Руну Дейвена он мог бы, прокусив губу, написать кровью. "Явись, застрели меня", — сказал бы Сеславин. Будь в камере только видеонаблюдение, Дейвен успел бы появиться с парой короткоствольных огнестрелов в руках и освободить своего друга двумя пулями в голову. Прежде чем прибежит охрана, он бы исчез. Но прямо в камере — пост.

Даже странно называть это помещение камерой… По сути, больничная палата, чистая, с кондиционером. Самое дикое, что Сеславину до сих пор приносили завтрак, обед и ужин. Открывалось окно автодоставки, и агент Ведомства ставил на стол тарелку с искусственной, но, наверняка, питательной смесью и стакан с розоватой жидкостью. Спустя определенный срок тот же агент убирал тарелку и стакан обратно.

"Милосердная диктатура", — понимал Сеславин. Ему не доставляют страданий больше, чем необходимо для целей Ведомства. Вот еда, и держат не в крысиной яме, и психолог навещает. Можно даже сотрудничать. Армилл обещал: "Это тебя не освободит от болезненных ощущений, но если ты будешь сотрудничать, мы постараемся причинить твоему телу и личности как можно меньше разрушений". Его бы обрабатывали в лаборатории не так жестоко, давали большой срок на восстановление, и потом бы позволяли поплакаться психологу: "Я больше не могу, пощадите". А тот бы утешал: "Потерпите еще немного, скоро все это кончится, вам никто не желает зла" и оказывал другую "психологическую поддержку", так необходимую одинокому человеку, переживающему стресс…