Земля и звезды: Повесть о Павле Штернберге

Наконец солнце исчезло, стало темно, по спинам прошел озноб. Лишь удары метронома будто отталкивали что-то надвигающееся и страшное.

Когда выглянула светящаяся корона солнца, когда дрогнул, отступая, серый мрак, толпа облегченно качнулась, зашевелилась:

— Господи, помиловал!

Павел Карлович опустил веки, давая глазам отдых, открыл их, встретился взглядом с Белопольским.

— Снимков пять-шесть получим? — спросил Аристарх Аполлонович.

— Получим, — кивнул Штернберг, вспоминая просветы в облаках, которыми он воспользовался.

— Ну и слава богу, — сказал Белопольский. На лбу его поблескивали бисеринки пота.

Люди, стянувшиеся к лагерю астрономов со всей округи, негромко переговариваясь, расходились. Они ждали чего-то большего, страшного и теперь испытывали разочарование.

Городовые продолжали топтаться у штакетника, лениво позевывали. Команды уходить не было.

«Любитель небесной науки» Сергей Сергеевич Войков пригласил астрономов к себе на завтрак. Ели картошку в мундире, которую хозяин называл «барыней» — такая она была крупная, круглая, настоящая барыня. Соленые грузди похрустывали на зубах.

В деревянном домике с низким потолком было тесно и темновато. На стене барометр, овальный портрет Коперника; на этажерке закопченные стекла — видно, Сергей Сергеевич заготовил их больше, чем оказалось дерзнувших наблюдать затмение.

Войков подливал гостям чай, все говорил, говорил о солнце, о страхе обывателей перед силами природы, восторгался фотогелиографом, помянул господина Короленко, известного литератора, который приехал в Юрьевец, пожаловал на телеграф и вручил ему, Войкову, телеграмму для передачи в «Русские ведомости»: «Очерк будет». Сергей Сергеевич даже вступил в разговор с господином Короленко, спросил, понравилось ли ему на затмении.

Литератор на вопрос не ответил, приподнял на прощанье шляпу и прочитал стихи с непонятным и тайным смыслом:

На святой Руси петухи поют,
Скоро будет день на святой Руси.

И удалился…

Павел Карлович слушал и почти не слышал, он оживился лишь тогда, когда Войков привел своих детей — близнят Костю и Софью. Софьюшка была кругла, как яблоко, волосы — чистый лен. Костя от нее мало отличался: тоже кругленький, тоже белобрысый.

— Сам в ученье не преуспел, а для них соберу деньжат, пошлю на астрономов учиться. Возьмете? — спрашивал Сергей Сергеевич.

— Присылайте, если затмения не боятся — пошутил Павел Карлович, посадив Софью на одно колено, а Костю — на другое.

Уже на пароходе, засыпая под плеск воды, Штернберг силился вспомнить, о чем его спрашивали перед уходом дети, но вспомнить ничего не мог: в ушах стоял стук метронома и крики толпы, напиравшей на штакетник.

Павла Карловича, вернувшегося из Юрьевца в Москву, ждал сюрприз: ему, «оставленному при университете для приготовления к профессорскому званию», выделили комнату в обсерватории. В Кривоколенном он увязал тяжелую стопку книг, уложил в небольшой чемодан вещи. Хозяйка повздыхала: жилец был смирный, спокойный и платил аккуратно.

Штернберг спустился по лестнице и там, где она сворачивала в подвал, задержался: зайти или не заходить?

В подвале жила семья рабочего. Ни имени-отчества, ни фамилии его Павел Карлович не знал и вообще с соседями знаком не был. Бывало, встретится в коридоре или во дворе, кивнет и идет своей дорогой.

Однажды прибежала жилица из подвала: помогите, сын умирает. В комнате было сумрачно: закопченный потолок, темные полы. Окно, едва возвышавшееся над уровнем земли, света почти не давало. В нем мелькали сапоги, башмаки, боты. Дети притаились по углам, притихли в предчувствии беды.

На койке умирал мальчик. Его бескровное лицо слилось с подушкой. Пульс вздрагивал, словно натянутая под кожей ниточка. Еле-еле. Вот-вот оборвется. И рука, бессильно расслабленная, холодная, была как неживая.

— Доктора, — сказал Павел Карлович, — я быстро!

Напротив, рядом с домом Веневитинова, на подъезде поблескивала медная табличка с выгравированной фамилией врача. Врач выслушал ходатая стоя:

— Благодарствую за приглашение, но я в этом сарае уже бывал. Безнадежно… — Он покачал головой: мол, чем тут поможешь, медицина бессильна — и добавил: — Кстати, мой визит остался без вознаграждения. Честь имею…

Доктор вяло кивнул, давая понять, что разговор окончен…

Павел Карлович в подвал не спустился: к чему бередить раны? Он навсегда покидал Кривоколенный переулок и, выйдя из подъезда, не оглянулся; ничего не связывало его с этим домом. Но у окна, уходившего в землю, задержался, запоминая облезлую раму, обрызганное дождевыми потеками стекло. Где дети? На дворе их не видно, а мать, наверное, возле опустевшей койки сына, возле плоской подушки с неглубокой вмятиной.

Свинцовой тяжестью налились ноги Павла Карловича. Ему захотелось прислониться к щербатой стене, глубоко вздохнуть, однако и дыхание стеснила непонятная тяжесть.