Земля Кузнецкая

Ребенок! Вот что придет в их жизнь! Кто это будет? Сын? А то как же! И все узнают, все будут знать, что у них сын! Сынище!

— Аннушка, в день его рождения… Она зажала ему рот ладонью.

— Сумасшедший, еще до рождения, знаешь, сколько?

— А когда же, когда?

Он пристал и пристал: и когда, и что, и как… На шахту шли, взявшись за руки, чуть не на каждом шагу нечаянно встречались взглядами.

— Ты что?

— А ты?

— Ветер такой, хоть лети!

Она погрозила:

— Лети, только домой возвращайся пораньше.

Расстались уже у железного виадука. Аннушка стала подниматься по извилистой тропке в гору, к уклону, где на высоком пирамидальном копре полоскалось красное полотнище флага. Оглянулась на шахту — и там флаги, транспаранты; свежий ветер донес мелодию из репродуктора. «Капитальная» готовилась к своему большому празднику.

На самой горе, не доходя до уклона, остановилась. Горы и горы, желтоватые, в зеленых пятнах, без конца и края горы, накрытые синим небом. У самого горизонта клубятся бело-розовые громады облаков, неподвижные, величественные. Земля кузнецкая, какие ласковые ветры летят над тобой в весеннюю пору, каким обилием первозданных красок цветут твои просторы!

Опустив руки ладонями вниз, словно опираясь ими на всю землю, Аннушка закрыла глаза. И вот уже несет ее ветер, несет, качает… Хорошо жить! Хорошо! Пусть скорее приходит в этот мир ее большой, умный сын!

— Или больна, Анна Максимовна?..

От неожиданности вздрогнула и тут же рассмеялась. Это старший Вощин. Подошел неслышно и смотрит ласково из-под широченных ржаных бровей.

— А почему вы подумали, Афанасий Петрович?

— Гляжу — стоит девка одна и зажмурилась. Чего же хорошего?

— Нет, Афанасий Петрович, это я так… Пе-еть хочется!

— Петь? — старик не удивился. — Какие вы нынче все песенные. Куда путь держишь?

Аннушка показала на далекую седловину.

— На уклон, Афанасий Петрович.

— Гм… — Вощин усмехнулся. — Я бы тебе посоветовал оставить уклон. С часу на час должны прокопчане приехать. Хорошо бы организовать встречу, не митинг, конечно, — это завтра, а просто чтоб народу побольше было: пусть полюбуются, как знамя на шахту возвращается. А?

— Знамя? — Аннушка даже руки к груди прижала. — Как же мне Бондарчук не сказал? Афанасий Петрович… Я бегу!

Обязанности связных исправно выполняли Санька Лукин и Митенька. Черепанов призвал их к этой беспокойной должности, как только доктор Ткаченко, осмотрев его, отрицательно покачал головой.

— Нет, нет, пока никаких прогулок. Лежи, батенька, лежи и дыши. Грипп — коварная штука.

Неприятно и самое главное — обидно: такие дни шумят за стенами общежития, столько событии. Вообще-то Санька с Митенькой достаточно точно освещали шахтную и даже рудничную жизнь. Но это была не сама жизнь, в которой чувствуешь себя так просторно, а потом поди угадай по рассказам товарищей, что главное, что второстепенное.

Вчера вечером пришел Санька и прямо ошеломил:

— Комбайн хомяковский будут испытывать!

«Комбайн? Ох и досада же! Ну что тут одними расспросами узнаешь?» — Черепанов так и рванулся с кровати. Но Лукин только присвистнул и, проворно выскочив из комнаты, повернул ключ в замке.

«Разве это жизнь? Лежишь, солнышко по тебе ползает, в открытое окно весна рвется, на волю зовет: выйди, погляди, подыши, возьми что-нибудь в руки, поработай!»

Стукают секунды в больших настенных часах, поблескивает перламутром аккордеон на тумбочке — Данилов оставил. Черепанов вспоминает ночь на десятой шахте, Андрея Гущу, Шуру и невольно смотрит на свою ладонь — к ней прикоснулась сильная теплая рука девушки.

Придвинув стул с радиоприемником, он долго и старательно крутит регулятор. Из репродуктора рвутся обрывки музыки, треск, дробный стук. А вот Москва. Что говорит Москва? Последние известия. Короткие рассказы о празднике буден, и о шахтерах есть, о Кузбассе: досрочно выполнен план пяти месяцев. Черепанов тоже приложил к этому руки, и Данилов, и Митенька…

Митенька легок на помине. Принес обед и захлопотал. А уж там, где он захлопотал, все вверх дном. Борщ разлил, попытался отдернуть занавеску и оборвал шнур, полез привязать шнур, наступил на блюдце и раздавил. Устав от всего этого, вспомнил:

— Иду, понимаешь, мимо пятого корпуса, смотрю: Галина Афанасьевна голову вот так наклонила, а лицо белое-белое. Я говорю: «Здравствуйте, Галина Афанасьевна», а она поглядела на меня вот так, насквозь поглядела и спрашивает: «Как твоя фамилия, мальчик?» Это я — мальчик! — Митенька слегка выпятил грудь и, чтобы скрыть обиду, захохотал: — Понимаешь, я — мальчик!

Потом ему, очевидно, и вправду стало смешно, он захохотал громче и наконец упал на кровать, приговаривая:

— Понимаешь, мальчик?

— Ничего смешного, — остановил Черепанов. — Ты подумал о Галине Афанасьевне? Почему это она белая?

— Ну белая-белая.

— Вот видишь, как дитё, заладил одно. А причина какая? Может, случилось что на уклоне? Узнай непременно.

Не успели переговорить, как в дверь стукнули и вошла Аннушка. Не вошла, а вбежала. Митенька — так тот даже на всякий случай к окну попятился.

— Дома? — коротко выдохнула Аннушка. — Лежите! А на шахту… знамя везут!