Земля мертвых

Поневоле он сбавил скорость, чтобы рассмотреть нищету, словно из минувших веков выплеснувшуюся к подножию богатой столицы. Его это не шокировало и не возмутило: он достаточно много путешествовал, чтобы знать, что стоит удалиться всего на какую-то сотню километров, чтобы обнаружить эту старую добрую человеческую нищету, цветущую «на теле мира», как говорил Ницше. Странность заключалась в том, что расцвела она здесь, в нескольких метрах от блошиного рынка Сент-Уан, где воскресным утром так любят порыться, поторговаться, прикинуться бедняками парижане.

– Так мы едем или нет? – нетерпеливо спросила Барби.

Поплутав по перпендикулярным авеню Мишле улицам, кишащим мелкими наркоторговцами, которые даже не трудились таиться, а только низко натягивали на лоб капюшоны, они обнаружили бывшую фабрику по производству котлов, где Собески оборудовал себе мастерскую. Пять лет назад художник приобрел это огромное кирпичное строение девятнадцатого века.

Полицейские несколько секунд рассматривали красное здание: много тысяч полностью обновленных квадратных метров, со световыми фонарями – чем-то вроде стеклянных будочек – на крыше, через которые свет проникает вовнутрь одновременно отвесно-вертикально и косо.

– Верхнее потолочное освещение, – с иронией прокомментировал Корсо. – Необычайно важно для творчества.

– Чего?

– Да так, ладно.

Они устремились к входной двери – вправленному в черную металлическую раму огромному стеклу, позволявшему снаружи видеть гигантские полотна Собески на стенах.

Корсо позвонил в домофон и представился самым кратким образом:

– Полиция.

Они ждали больше минуты, прежде чем появился невысокий старичок в усеянной пятнами краски серой ночной рубашке. Приглядевшись, они поняли, что это блуза, какие в девятнадцатом веке носили художники.

Стоя за стеклом, Собески сделал им какие-то энергичные знаки – казалось, он выражает радость – и принялся открывать массивные запоры своей крепости.

Корсо рассматривал его: голое тело под блузой, босые ноги в грубых башмаках без шнурков, на голове черная шапочка с завернутыми краями.

Годы заключения, казалось, безжалостно обезжирили его – он был по-настоящему истощен. Нажимая на ручку правой рукой, в левой он держал мастихин, испачканный густой массой. Чисто карикатура.

– Входите, входите, – гнусаво приговаривал Собески. – Я вас ждал! Наша общая подруга предупредила меня…

Барби нахмурилась, а Корсо улыбнулся, чтобы скрыть ярость. Эмилия точно когда-нибудь доведет его… Но злиться он мог только на себя, ни в коем случае не следовало впутывать ее в свое расследование.

– Пойдемте ко мне в мастерскую.

У Собески была особенная манера говорить, подходящая его голосу. Какая-то полупарижская-полупровинциальная издевательская нарочитость, из которой годы тюрьмы стерли всю старательную артикуляцию. Он проглатывал целые слова и выплевывал их железные ошметки.

Они прошли через просторные помещения, где экспонировались портреты высотой больше двух метров. Действительно впечатляет: обнаженные мужчины (наверняка порноактеры) и мускулистые или жирные полураздетые женщины (стриптизерши, проститутки, порноактрисы…) выставляли напоказ свои выступающие из краски тела, рельеф которых умножал белые отсветы и голубоватые тени.

Собески был необыкновенный художник. Грубый, непристойный, даже вульгарный, но он обладал мощью, непривычной для ситуации, в которой самые признанные мастера ограничивались тем, что разделывали корову кольцами или ваяли вазы. Он же при помощи своей кисти, мазок за мазком, заново открывал для вас силу живописи, волнующую сублимацию реальности.

Само его обиталище поражало особым благородством. Помещения с равномерно белыми стенами, потолки высотой метров десять, в каждой комнате заливающий все почти ослепительным сиянием световой фонарь. Это место могло поспорить с самыми прекрасными галереями современного искусства в Париже.

Зато в загроможденной мастерской царил полный беспорядок. К стенам были прислонены еще нетронутые холсты, другие были уже загрунтованы – на каждом из них ровным монохромным слоем лежала какая-нибудь одна краска, – третьи окутывала плотная ткань. Там же находилось и произведение, над которым сейчас работал мастер: тучная женщина, развалившаяся в продавленном бархатном кресле. Глядя на картину, невозможно было не вспомнить проданное на аукционе «Christi’s» в Нью-Йорке почти за тридцать четыре миллиона евро полотно Люсьена Фрейда «Benefits Supervisor Sleeping»[44].

Собески торжествующе развел руками, словно этот хаос представлял собой его лучшее произведение: полицейские увидели разрозненные части подрамников, ведра, в которых мокли кисти и щетки, тряпки, обрывки холста, кресла, еще что-то, назначение чего невозможно было определить…

Но самым эффектным оказался прилавок, идущий вдоль всей левой стены: настоящий верстак мастера, сплошь заваленный тюбиками, канистрами, бутылями, палитрами, кистями, мастихинами…

– Шампанского? – предложил Собески.