Земля наша велика и обильна...

– Давайте посмотрим с другой стороны. С теми, кто за присоединение, разобрались, а теперь – кто против?.. Умолчим о ветеранах войны, это достойные люди, о них худо-бедно заботимся, но их мнения никто не спрашивает. Ни власти, ни оппозиция. А вот кто против из имеющих власть, влияние, деньги?..

Андыбин бухнул, как будто поблизости обрушился строительный кран:

– Да наши же олигархи!.. Здесь им лафа среди простодырых, а на Западе быстро рога обломают. К тому же там попробуй не заплатить налоги – сразу в тюрьму. Вон Капоне никто не мог прищучить, а налоговая полиция засадила в тюрьму так, что там и помер.

Лукошин возразил немедленно, он всегда возражал Андыбину, как будто везде за ним охотился:

– Промышленники будут «за», им важнее, чтобы не было «отнять и поделить».

– Против будут политики, – высказал мнение Белович. – Цезарь сказал однажды, что предпочел бы оказаться первым в деревне, чем вторым в Риме.

– Слабые будут против, – согласился Лысенко, – но сильные узрят простор. Сильные смогут завоевывать голоса не только россиян… мерзкое слово!.. но и жителей Штатов. Вон как Шварценеггер, все еще по-английски с акцентом, а стал же губернатором самого богатейшего штата Америки? Это покруче, чем губернатором Курской или Вологодской области. Впрочем, это не отменяет и Курскую с Вологодской. Для сильных раздвинется поле деятельности, а слабакам придется туго… Они как раз и взвоют! И забросают дерьмом через прессу и доносы в силовые структуры.

Власов слушал нас молча, хмурился, я то и дело перехватывал его непонимающий взгляд.

– Ребята, – спросил он наконец, – я вот иду с вами, даже спикером в Госдуме стал, с ума сойти, но все равно иногда спохватываюсь: а не сумасшедшие ли мы? Неужели в самом деле так фигово? Неужели от нашего патриотизма действительно ничего не осталось? Вот так спокойно откажемся от России, от русского языка, от самого слова «русский»?.. Может быть, э-э… проснемся и увидим, что все – дурной сон?

– А Россия по-прежнему, – сказал Бронштейн ехидно, – одна шестая часть суши.

– Нет, – поддакнул Лукошин, – одна пятая!.. При царе, когда российскими землями были и Польша с Финляндией, и еще какие-то земли…

– Тогда лучше проснуться в Скифии, – вставил знающе Белович. – Тогда Россия… ну пусть Скифия, это ж одно и то же, владела половиной обитаемого мира!

Все посмотрели на меня, я грустно усмехнулся, развел руками.

– Боюсь, все еще хуже. Народ откажется от слова «русский» не просто спокойно, а с радостью. У всех уже сидит, как крепко вбитый по самую шляпку гвоздь, что русские – ничтожная криворукая нация, спивающаяся, все ломающая и теряющая. То один, то другой с восторгом повторяет: «…один сломал, а второй куда-то потерялся»? Так говорить с гордостью за свое разгильдяйство! Кроме того, только у нас такая надежда на халяву. У всех преувеличенно розовые мечты, что в Штатах благотворительные фонды вот так просто раздают доллары направо и налево. И каждый надеется, что ему сунут такую пачку, что коню пасть можно заткнуть.

Власов уронил голову, мы видели, как у него из самой глубины вырвалось:

– И это мы?.. Отстоявшие Русь в боях, расширившие ее пределы?.. Это мы?

Лукошин буркнул:

– Да, те самые, что открывали острова и страны, освобождавшие Грецию, Италию, просвещавшие дикарей с копьями…

Власов отмахнулся с превеликой досадой.

– Дорогой мой Глеб Васильевич!.. Что вы все про Миклухо-Маклая?.. Да, я согласен, первым из европейцев побывал на островах и открыл там какие-то народы. Честь ему и хвала. Но я вижу, что сейчас те папуасы строят заводы по производству компьютеров шестого поколения, мы у них закупаем партии жидкокристаллических мониторов, чипы, платы, которых сами производить не умеем. Вот сейчас по стране катится волна ликования: эти папуасы решили закупить у нас сорок новейших СУ-49М, это даст нам семь миллиардов долларов… Вот чему я ужасаюсь! Папуасы делают у себя и про­дают нам новейшие компьютеры! А вы – Миклухо-Маклай, Миклухо-Маклай!..

Белович сказал:

– Потому и приходится поступать вот так, как предложил Борис Борисович! Это не от желания проехаться на халяву, а от безысходки.

Он посмотрел на мое помрачневшее лицо, умолк. Власов тоже всмотрелся, переспросил осторожно:

– Что-то не так?

– Не так, – ответил я жестко.

– А что?

Я сказал громко, возвысив голос:

– Запомните, у нас нет никакой безысходности. Россия велика и сильна! А решение мы такое приняли только для того, чтобы усилить позиции и вес христианского мира…

Лысенко ахнул, широко раскрыв глаза:

– Борис Борисович, вы же атеист!

– А при чем тут религия? Христианской культурой я называю ту, что позволила создать науку и технологии, а остальные… я говорю о восточных, прогресс полностью отрицают и даже блокируют. Сейчас возникла реальная угроза, что восточные культуры потеснят, а то и вовсе опрокинут западную.

Они замолчали, еще не ухватив суть до деталей, Власов хмыкнул, никогда во мне не замечал хитрого талейранства, поинтересовался очень уж невинным тоном:

– А вы уверены, Борис Борисович, что только угроза с Востока заставляет нас… поступить вот так?

Я спросил сухо: