Земля обетованная

— Почему меня никто не любит? Почему? Я тоже хочу любить и быть любимой! Разве я не достойна счастья? — жалобно причитала она.

Горе ее было так велико, что Меля растерялась; она не находила слов, чтобы успокоить подругу, еще и потому, что плач, прозвучав резким диссонансом, напомнил ей об ужасной действительности.

Высоцкий встал и, перед тем как уйти, еще раз повторил, что завтра поговорит с ее отцом.

— Не забывай, что я — еврейка, — прошептала она.

— Это не имеет никакого значения, если ты меня любишь и согласна принять христианство.

— Я готова принять ради тебя даже муку! — пылко воскликнула она. — Но давай не будем говорить об этом сейчас. Завтра я сама все скажу отцу и сразу же дам тебе знать. И ты не приходи, пока не получишь мою записку, — торопливо говорила она.

Она прибегла к этой уловке, так как у нее не было ни сил, ни мужества сказать ему правду.

Нет, сегодня ни за что на свете она не скажет ему этого…

Завтра будь что будет, а сейчас она жаждала поцелуев, ласки, клятвенных заверений — сладостной, упоительной, безоглядной любви…

— Любимый, обожди еще минутку! Еще минутку! — умоляла она, идя следом за ним через анфиладу темных комнат. — Разве ты не чувствуешь, как тяжело мне расставаться с тобой?

Ей стало страшно, невыносимо страшно при мысли, что он уйдет, и она больше никогда не увидит его; в порыве отчаяния она кидалась ему на шею, льнула к нему. Их тела сплетались в жарких объятиях, губы сливались в бесконечно долгих поцелуях, и они поминутно останавливались, не в силах оторваться друг от друга.

Но как ни оттягивали они минуту разлуки, она неотвратимо приближалась. У входной двери Мелю стала бить нервная дрожь, и, прижимаясь к нему все сильней, она жалобно и тихо шептала:

— Подожди еще немного… Подожди.

— Меля, мы ведь завтра увидимся, и будем встречаться каждый день.

— Да… да… каждый день… — как эхо повторяла она, до крови кусая губы, чтобы сдержать крик отчаяния; она готова была броситься к его ногам и умолять не уходить или увезти ее далеко, далеко отсюда.

— Я люблю тебя! — сказал он на прощание и поцеловал ей руку, а потом в губы.

Она не ответила на поцелуй и, неподвижно стоя у стены, тупо смотрела, как он одевается, открывает стеклянную дверь и исчезает за ней; силы оставили ее, рыдания перехватили горло, сердце разрывалось от боли.

— Мечек! — позвала она шепотом.

Но он не услышал, не вернулся.

Медленно шла она по темным, словно нежилым, комнатам, подобным пышным гробницам, где обитали скука, тщета и богатство; шла все медленнее, останавливаясь там, где он только что целовал ее, озиралась вокруг отсутствующим взглядом, и с ее посинелых губ срывались какие-то звуки. И она шла дальше, направляясь к Руже, горько плакавшей оттого, что ее никто не любит.

«Все кончено», — подумала Меля, и слезы, словно прорвав плотину самообладания и воли, потоком хлынули из глаз.

IX

Высоцкий, окрыленный счастьем, спешил домой. И еще застал за чаем все общество, в том числе и Травинскую, — ее муж поехал к Куровскому, и ей не захотелось оставаться одной.

Сидели за круглым столом, освещенным висячей лампой, и обсуждали Нининых гостей.

Высоцкий вошел как раз в тот момент, когда Анка горячо защищала Мелю от злобных нападок его матери, а та, подогретая присутствием сына, повысила голос и излила всю свою расовую ненависть к евреям.

Высоцкий молча пил чай и думал о Меле. Он ощущал на лице, на губах ее обжигающие поцелуи, вздрагивал при воспоминании о ее объятиях, словно она все еще была рядом, с наслаждением вдыхал аромат ее духов, который исходил от его рук, волос, одежды.

Высоцкий был так счастлив, что фанатическая ненависть матери вызывала у него лишь снисходительную улыбку, и он многозначительно посматривал на Боровецкого, а тот, окутанный клубами табачного дыма, опершись локтями о стол, незаметно наблюдал за Анкой и Ниной, которые сидели рядышком голова к голове.

Нинины волосы в свете лампы отливали золотом, прозрачная, нежная кожа была словно из розового, подсвеченного изнутри фарфора; ее зеленые глаза с золотыми искорками были устремлены на Высоцкую. Анка, в венце темных пушистых волос, менялась в лице, не в силах скрыть досаду. Со страстной убежденностью отражала она атаки Высоцкой, подаваясь при этом вперед и сдвигая густые черные брови, походившие на натянутый лук. Подвижное лицо, как зеркало, отражало движения ее души. Она всем своим добрым сердцем была на стороне евреев, и это помогало ей опровергать рассудочные доводы Высоцкой. А та, сидя напротив в глубоком кресле, говорила безапелляционным тоном и в пылу спора наклонялась над столом, и тогда в кругу света, отбрасываемого лампой, видно было ее лицо, которое хранило следы былой красоты.

— Пан Мечислав, помогите мне защитить евреев и, в частности, панну Грюншпан. Кароль отказался, сказав, что она в этом не нуждается.

— Я с ним совершенно согласен. Меля… панна Грюншпан не нуждается в защите. Это так же нелепо, как защищать солнце от упреков в том, что оно слишком сильно светит и греет.

Завязался общий разговор, который был прерван приходом Юзека Яскульского.