Земля обетованная

Огромными каменными глыбами чернели притихшие корпуса. Луны на небе уже не было, только сквозь предрассветную мглу слабо мерцали звезды, словно изнемогши в единоборстве ночи с днем, который уже зарождался в беспредельных просторах Востока.

В черном колодце двора гулко отдавался лай и завывание собак, которых забыли спустить с цепи.

Ничего не слыша, шел он темными длинными, как тоннели, коридорами, в которых неприятно пахло затхлостью. И эхо повторяло звук его шагов в тиши пустых помещений.

Двигаясь как автомат, переходил он из одного цеха в другой.

Повсюду царила мертвая, гнетущая тишина, по обе стороны прохода согбенными скелетами стояли ткацкие станки, со шкивов, как вытянутые жилы, свешивались покрытые паутиной приводные ремни; набивочные полосы болтались, точно старческая, сморщенная кожа.

— Умерла, — прошептал он, прислушиваясь к тишине и глядя на уходящие вдаль ряды станков. — Умерла, — повторял он время от времени, и непонятно, относилось это к жене или к фабрике. И бормоча так, переходил он из цеха в цех, из корпуса в корпус, с этажа на этаж.

* * *

Высоцкий и Боровецкий в подавленном настроении покинули дом Баумов.

— Жалко Макса. Он горячо любил мать, и ее смерть надолго выбьет его из колеи. И как раз теперь, когда он просто незаменим при сборке машин. Не везет мне!.. Все идет шиворот-навыворот! — со злостью сказал Боровецкий.

— Панна Анка скоро переберется в город?

— Через неделю.

— А свадьба когда?

— Мне сейчас не до того! Сначала нужно вдохнуть жизнь в это чудовище и заставить его работать. Вот когда пущу в ход фабрику, а это будет не раньше октября, тогда можно будет подумать и о свадьбе.

Дальше они шли молча и на Пиотрковской неожиданно встретили Морица.

— Ты когда приехал? Давайте зайдем куда-нибудь выпить кофе.

— Только что, и шел домой. Но от кофе не откажусь.

— У Макса умерла мать. Мы от него.

— Умерла?! Это очень неприятно, — Он передернулся. — Что нового в городе?

— Ничего! А впрочем, не знаю. Я целыми днями торчу на фабрике. Гросглик обрадуется твоему приезду. Он сегодня справлялся о тебе.

— Не очень-то он обрадуется, — буркнул Мориц и, дрожащими пальцами нацепив на нос пенсне, искоса посмотрел на Кароля.

В гостинице, куда они отправились пить кофе, в этот час было совершенно безлюдно. Только в садике, разбитом посреди двора, за столиком сидели Мышковский и Муррей.

Молодые люди подошли к ним.

— Битый час жду, чтобы хоть кто-нибудь заглянул сюда. Одному неохота пить.

— А Муррей?

— Он оживляется, только когда у него на примете очередная невеста, а вот очередная кружка пива оказывает на него противоположное действие.

— И давно вы тут сидите?

— Муррей с полчаса как явился с токованья, а я уже давно тут. Зашел позавтракать, не успел оглянуться — пора обедать, а после обеда собралась знакомая компания, и за разговором время незаметно пролетело до ужина. Ну а после ужина куда пойдешь? Театр я не терплю, в гости тоже не явишься незваным. Вот и сижу, несчастный сирота, в кабаке. Да и Муррей очень занятно про своих невест рассказывал. Как идут дела на фабрике?

— Потихоньку.

— Желаю ей здоровья и хорошего пищеварения. А вы что-то неважно выглядите.

— Как можно выглядеть, когда работаешь за десятерых, а надо бы еще больше.

— Поздравляю! Каждый приходящий рассказывает о том, что он делал вчера, сегодня и что намерен делать завтра, как он устал и так далее и тому подобное. Черт возьми, среди людей или машин я нахожусь?! Что за нелепость сводить свою жизнь к механическим действиям! Мне интересно знать их мысли, чувства, воззрения, а они все только о работе толкуют. Пива для всех! — крикнул он кельнеру.

— Мы будем пить кофе.

— Пейте на здоровье.

— Не всякий может позволить себе роскошь вот так сидеть и рассуждать о высоких материях, — не без ехидства заметил Мориц.

— Не может только вол, потому что работает из-под палки.

— Работа — основа всего, остальное лишь придаток.

— Что вы, пан Мориц, придаток к своему кошельку, меня нисколько не удивляет. Такая уж у вас, евреев, натура. Но слышать такое от Боровецкого или доктора огорчительно.

— Я ничего не утверждаю и не отрицаю — я строю фабрику, а когда построю, тогда и буду философствовать.

— Я страшно устал и потому иду домой, — сказал Высоцкий, вставая.

Кароль быстро допил кофе и вместе с Морицем вышел вслед за ним.

— Хоть вы не покидайте меня, — обратился Мышковский к Муррею. — Давайте поговорим о любви.

— Не могу — завтра понедельник, и мне в пять часов надо быть на фабрике.

— Вы уже получили место Боровецкого?

— Получить-то получил, да только жалованья положили вдвое меньше.

Мышковский остался один; при мысли, что придется возвращаться домой, ему взгрустнулось, и, понурив голову, он продолжал сидеть за столом.

— Сударь, закрываем! — почтительно обратился к нему кельнер.

Мышковский повел осоловелыми глазами — вокруг было неприютно, пусто и темно. Кельнеры снимали скатерти и сдвигали столики.

Мышковский расплатился, надел шляпу, но, не доходя до двери, вернулся обратно; ему до смерти не хотелось возвращаться домой: он боялся одиночества.