Земля обетованная

Кесслер подвел гостей к большим железным клеткам с обезьянами и, просунув сквозь решетку длинную палку, стал их дразнить. Едва завидев его, обезьяны метнулись в глубь клетки и, напуганные палкой, подпрыгивали до потолка, цеплялись за боковые стенки и пронзительно кричали от страха и злости; это вызывало у Кесслера веселый смех и побуждало дразнить их еще больше.

Звери в других клетках — а их было немало — при приближении хозяина начинали беспокоиться или злобно скалились.

Два токинских медведя — совершенно черных с белыми галстуками — с таким страшным ревом бросились на решетку, когда Кесслер ударил тростью по клетке, что все в страхе отпрянули, только он не двинулся с места и стал бить по огромным оскаленным мордам, наслаждаясь бессильной яростью животных.

— Это они, завидев меня, так ласково мурлычат, — с улыбкой заметил Кесслер.

Потом он подвел гостей к загородке, за которой паслись олени, — к ним он относился дружелюбно. Показал клетку с одичавшими собаками, которые при виде чужих, пришли в неистовое бешенство. Но хозяина они признали и, когда он вошел внутрь, стали лизать ему руки и лицо.

Были в зверинце и белые павлины с чудесными многоцветными хвостами.

Кесслер издал гортанный звук, и они, распустив хвосты, побежали по зеленому газону, затем остановились на значительном расстоянии и закричали пронзительными, какими-то металлическими голосами.

Компания не спеша направилась к дому.

На землю опускался вечер, закатные лучи еще золотили холмы, а над долиной пасмами синей пряжи висел, слабо колеблясь, туман, разрываемый верхушками деревьев и острыми коньками крыш.

Плеск речки, шелест деревьев и трав сливались в тихий монотонный звук, заглушаемый порой жужжанием майских жуков, пролетавших над головой.

За деревней, в канавах и прудах громко квакали лягушки.

Теплый влажный ветерок доносил издалека протяжный, печальный, точно погребальный колокольный звон, и глухие, тяжелые, как молотом по наковальне, звуки растекались, замирая в лесной чаще среди красных сосновых стволов, стеной стоящих за домом.

На веранде Вильгельм Мюллер покачивался в кресле-качалке; Зоськи там не было.

— Красивая, не правда ли? — с издевкой спросил Кесслер.

— Не столько красивая, сколько вульгарная…

— Что, не удалось сманить?..

— А я и не пытался, — со злостью ответил Мюллер и, чтобы скрыть замешательство и покрасневшую правую щеку, отвернулся и стал покручивать усы.

Кесслер насмешливо улыбнулся и пригласил гостей в столовую, так как лакеи распахнули настежь двери, за которыми виднелась анфилада с необыкновенной роскошью обставленных комнат.

Пальмы и множество цветов делали большую, овальной формы столовую похожей на сад где-нибудь в тропиках, а круглый стол посередине, словно витрина ювелирного магазина, сверкал хрусталем и серебром и, как драгоценными камнями, пестрел розами и орхидеями.

У окна сидели две из отобранных на фабрике работниц, две другие не пришли; разряженные, оробевшие, они сидели неподвижно, с испугом глядя на входивших мужчин.

А по столовой медленно прохаживались и непринужденно смеялись танцовщицы.

Это и был тот самый импортный товар, о котором поминал Кесслер и который Мюллер привез на один вечер из Берлина. Их было трое, но шумели они за десятерых, наполняя комнату вульгарной, развязной болтовней.

Сильно накрашенные, в безвкусных платьях с большими, до половины груди, декольте, обвешанные дешевыми украшениями, — тем не менее это были красивые, прекрасно сложенные женщины.

Ужин тянулся долго, и атмосфера за столом была натянутая.

Приятная расслабленность еще не наступила, и только танцовщицы громко отпускали циничные замечания и подшучивали над работницами, а те, подавленные, растерянные, вне себя от нервного напряжения, не поднимали глаз, не смели прикоснуться к еде и вообще не знали, как себя вести.

На помощь им пришла Зоська, а сидевший рядом с ней Мориц, чтобы приободрить их, заговорил с ними по-польски.

Кесслер, насупившись, втянув голову в плечи, молчал и с ненавистью поглядывал то на Зоську, которая оживленно болтала с Морицем, то на лакеев, и те под его грозным взглядом двигались еще проворней.

Его терзала ревность. Он хотел уступить ее Морицу, но глядя сейчас на ее веселое, улыбающееся лицо — такое красивое и открытое, на то, как, наклонясь к своему соседу, она внимательно слушает его, поминутно заливаясь румянцем, и с очаровательным кокетством подливает ему вина, он почувствовал, что ревнует ее.

Он велел бы ей сесть рядом с ним, если бы не боялся насмешек. И не в силах справиться с внезапно нахлынувшим чувством, которое к тому же приходилось скрывать, злился и хмурился.

После ужина перешли в гостиную, обставленную в восточном стиле: вдоль стен, обитых зеленым с золотой искрой штофом, стояли широкие, обтянутые шелком тахты со множеством подушек; зеленовато-желтый ковер устилал пол.

Низкие, квадратной формы столики перед тахтами лакеи уставили батареей бутылок, затем раздвинули занавес и на некоем подобии сцены появился и тотчас заиграл скрипичный квартет.