Земля обетованная

Михаил Аркадьевич встал, выключил огонь под чайником, заглянул в заварочный. Ещё на пару чашек хватит, а там заварим свежего… Жаль… самая прочная иллюзия, которую придумываешь сам. Гошка не просто принял чужое враньё и поверил в него, а, похоже, сам его и создал. С того мозгового штурма, Сашка рассказывал, когда предположили, что второй пастух – русский лагерник, Гошка сразу вцепился в гипотезу и решил для себя и окончательно, что это его Серёжа, и дальше уже не думал, а искал подтверждения. Жаль. Жаль Гошку, и, если бы не Бредли с Трейси можно было бы оставить ему эту иллюзию, но… но слишком высоки ставки, чтоб отдать игру шулеру. Игра-то далеко не кончена, новый кон уже вовсю пошёл, да, игроки, некоторые, сменились, а Гошка и его комитет ещё нужны, и долго будут нужны.

Вошёл Бурлаков и положил на стол несколько фотографий.

– Заварил?

– Там ещё на две чашки, – ответил Михаил Аркадьевич, садясь на своё место. – Ну, давай, я посмотрю.

– Смотри-смотри.

Бурлаков налил себе и Михаилу Аркадьевичу чаю, сел за стол и молча, изредка прихлёбывая обжигающе горячий несладкий чай, смотрел, как в многоцветный яркий пасьянс вкладываются старые, когда-то чёрно-белые, а теперь пожелтевшие и потускневшие фотографии.

– Действительно, – наконец вынужденно признался Михаил Аркадьевич. – Можно увидеть. И что дальше?

– Дальше? Дальше я жил. Весной, когда ездил по нашим лагерям, завернул в Джексонвилл, нашёл церковь для цветных, постоял у могилы. Всё чин чинарём. Могильная плита, знаешь, как там ставят в изголовье, надпись. Эндрю Белёсый, двадцать один год. Ну, вернулся, – об инциденте в лагере Атланты он вспоминать не любил и потому умолчал. – Получил письмо от Женечки, что она ходила к какой-то знаменитой гадалке, и та сказала, что Андрей, для них-то он Андрей, так вот, что Андрей жив и придёт с весенней травой.

Бурлаков ждал смеха или подходящей реплики: Мишка всегда относился к гаданиям, приметам и гадалкам крайне скептически и не упускал случая поиздеваться над чужим легковерием. Но сейчас он только молча серьёзно кивнул, и Бурлаков продолжил:

– Ну, я ответил что-то вежливое и уехал на всё лето в поле. Ну, у тебя там были свои планы и соображения, а мне… Вспомнить молодость и забыть обо всём остальном. Вернулся к первому сентября и стал разбирать почту. Маша мне всё на стол складывала. Смотрю, читаю, между прочим нашёл Сашкино письмо, и смотрю: Загорье, почерк Женечки. Его ни с чьим не спутаешь. Читаю и глазам не верю. Андрюша вернулся, живой, здоровый, был только ранен, словом… Я сорвался и туда. Как доехал, не помню.

– А как встретили? – разжал губы Михаил Аркадьевич.

– Умеешь ты, Мишка, по самому больному вдарить, – кивнул Бурлаков. – Я-то его узнал, не сразу, но узнал. А он… он не захотел. И не узнавать, а признавать. Понимаешь, он…

– Стоп! – жёстко перебил его Михаил Аркадьевич. – Гошка, ты когда Серёжку в последний раз видел? Ему сколько было? Восемь?

– Восьмой, – кивнул Игорь Александрович. – Я понимаю, о чём ты. Да, был мальчик, стал мужчина. Но, это он, Миша. Подставы, да-да, знаю я тебя, ты раз решил, то тебя не своротить, опыт – великая вещь, только когда опыт становится стереотипом, он мешать начинает. Нет там подставы. Он знает то, что мог знать только Серёжа. Он… он чашку с чаем по-бурлаковски держит. Ну, а тогда… Я проглотил, утёрся и уехал.

– Не спеши. Хорошо, ты его узнал. Допустим. А он?

– Я же сказал. Узнал, но не признал. Мишка, – тон Игоря Александровича стал жалобным. – Ну, не могу я об этом. Как вспомню, так сердце заходится.

– Хорошо. Тогда о другом. Все знали, что он погиб. Кто пустил дезу?

– Это не деза, Мишка. Я уже думал. Как в любой резне, кто-то что-то увидел, обознался, ну, и пошло… Эркину Алечка рассказала, что видела… Ну, сам подумай, пять лет девочке, и тут гонятся, бьют, сжигают заживо… конечно, ребёнок в шоке. Ну, и решили, что это она об… Андрее рассказывает, тем более, что того нигде нет, а трупы, обугленные, есть. А его только ранило, кто-то, он и сейчас не хочет их называть, подобрал раненого и спрятал. Понимаешь расклад?

Михаил Аркадьевич кивнул.

– Примем как версию. Дальше. Вернулся ты в Царьград…

– Да, и решил жить дальше. Никому ничего я не говорил.

– И Маше?

– Она только про январь и Джексонвилл знает.

– Теперь-то расскажешь, надеюсь?

– А как же! Радостью не делиться – грех великий. Ну, месяц прошёл, и, – голос Бурлакова стал торжественным. – И Серёжа приехал. Сам. Представляешь, веду приём, зову следующего, и входит… Серёжа!

– Так уголовник, что твою Церберуню до истерики довёл…

– Всё-то ты, Мишка, знаешь. Особенно, что тебя никак не касается. Да, он, – Бурлаков одновременно и вздохнул, и улыбнулся. – Ну, сам подумай, Миша. Восемь лет лагеря, а до этого спецприют, тюрьма…

– Да, – кивнул Михаил Аркадьевич. – При такой биографии поведение соответствующее. Ну и…

– Ну, вот. И Серёжа пригласил меня на годовщину свадьбы Эркина. Ну… ну, вот и всё, Миша.

– Вот и всё, – повторил Михаил Аркадьевич. – Но это… Это же чудо, Гошка.

– А я о чём говорю!