Земля обетованная

Итак, фабрика была пущена в ход.

Хозяева и гости вернулись в дом и сели за стол.

Первый тост за благополучие и процветание фабрики предложил Кнолль и в пространной речи с похвалой отозвался также о работе Боровецкого в фирме Бухольц и К ⁰. Второй тост произнес Гросглик. Присоединившись к словам Кнолля, он пожелал здоровья дельным, энергичным компаньонам и друзьям, и под конец облобызал Кароля, а потом Морица, причем последнего — особенно сердечно.

Когда Зайончковский провозгласил: «Возлюбим, братья, друг друга!», что, кстати, было встречено собравшимися весьма прохладно, встал Карчмарек. Поначалу он сидел смирно, оробев в обществе миллионеров и вообще в непривычной для него обстановке, но после стольких здравиц, сопровождаемых обильными возлияниями, осмелел и обрел красноречие.

— А теперь послушайте, что я вам скажу! — зычным, но хриплым голосом воскликнул он и, налив себе полный стакан коньяка, чокнулся с Мышковским и остальными поляками. — Чтобы люди друг друга любили, в это я никогда не поверю, потому как все мы хлебаем из одной миски и каждый норовит зачерпнуть побольше. И волк с собакой поладят, коли им надо вместе задрать теленка или, скажем, ягненка. Кому охота или выгодно, пускай любят всех без разбора, а нам не любить, а постоять друг за друга надобно. Где умом, где хитростью действовать, где, к примеру, и кулаком, но своих в обиду не давать… Сил и ума нам не занимать стать… Вот за это я и предлагаю выпить, пан Боровецкий!..

Он осушил стакан коньяка и хотел продолжать, но немцам и евреям тост явно пришелся не по вкусу, и его голос постарались заглушить умышленно громкими рукоплесканиями. Тогда он сел и стал пить, чокаясь только с Мышковским.

Между тем тосты следовали один за другим, все говорили разом, и шум стоял невообразимый.

Только Кароль был молчалив. То и дело отлучался он на склад, где пировали рабочие и за хозяйку была Анка. Рабочие целовали ей руки, а так как они пили и за его здоровье, он присоединялся к ним и благодарил. Но в последний раз, уходя оттуда, он увел с собой Анку.

Счастливый и довольный собой, он взял ее за руку и, указывая на фабрику, с жаром воскликнул:

— Вот она, моя фабрика! Она принадлежит мне, и я ее никому не отдам!

— Я тоже очень рада, — прошептала она.

— Но далеко не так, как я, — с укором сказал он.

— Отчего же? Ведь ваше счастье и мое неотделимы, — заметила она и отошла к беседке, так как ее позвала Нина.

«Она все еще на меня дуется. Надо будет ею заняться», — подумал Кароль, поднимаясь на веранду, куда вынесли столы из комнаты, где было слишком тесно и душно.

Мориц распоряжался всем по-хозяйски и, время от времени вставая из-за стола, о чем-то таинственно шептался с Гросгликом.

Не принимал участия в общем веселье также и Макс Баум, сидевший рядом с отцом. Старик принял приглашение и явился на торжество, пугая всех своим угрюмым исхудалым и словно покрытым могильной плесенью лицом. Он потягивал вино, молча оглядывал собравшихся, но когда к нему обращались, отвечал вполне осмысленно и все посматривал на новые красные фабричные трубы.

В маленькой комнатке с окнами на улицу ксендз Шимон, пан Адам и Зайончковский играли в преферанс, четвертым партнером был Куровский. Все, кроме него, по старой памяти азартно спорили, а он после сдачи карт всякий раз незаметно исчезал и, отыскав Анку и обменявшись с ней несколькими словами, возвращался обратно. И проходя мимо пьяного Кесслера, отпускал шуточки по его адресу. Играл он плохо, часто ошибался и портил остальным игру, за что должен был выслушивать упреки пана Адама и возмущенные крики Зайончковского; только ксендз Шимон, казалось, получал от этого удовольствие.

— Отменно, сударь, отменно! — весело восклицал он, колотя чубуком по сутане. — Задали вы Зайчику перцу, теперь он это попомнит. Ха-ха-ха! Чтобы сесть без трех, надо не Зайончковским быть, а Барановским. Ха-ха-ха!

— Да разве я виноват в этом?! — взревел шляхтич, ударяя кулаком по столу. — Посадили играть с неумехой. Он, похоже, и карт-то никогда в руках не держал! Мой ход! Семь треф!

Начали новую пульку и больше уже не пререкались. Только пан Адам, когда карта шла ему, по старой привычке притопывал по подножке кресла и вполголоса напевал: «Пошли девки по грибы, по грибы!..»

Ксендз Шимон посасывал угасшую трубку и время от времени кричал:

— Ясек, пострел, огоньку!

Вместо Ясека Анка приставила к нему Матеуша.

Куровский молча, с улыбкой выслушивал брань Зайончковского, — его забавляли отжившие шляхетские замашки.

— Может, принести вина или пива? — спросила вошедшая Анка.

— Ничего нам, дитятко, не надо. Знаешь, Ануля, Зайчик сел без трех! — сказал ксендз, заливаясь смехом.

— Ей-Богу, не пристало ксендзу радоваться несчастью ближнего. Это может печально кончиться, как у Кинорских в Сандомирском повете… А дело было так…

— Нас, любезный сударь, не интересует, что там было. Ты лучше за игрой следи да масть не путай! Давай-ка сюда туза, последнего своего туза, и не втирай нам очки!

— Это я-то втираю очки! — страшным голосом взревел Зайончковский.