Земля обетованная

— Что поделаешь! Когда он увидел, что разорен, то позабыл о нравственности, отложил ее до лучших времен. Без нравственности жить можно, а вот без денег — никак, — сухо произнес Травинский.

— Нет, нет, лучше умереть! — пылко вскричала Нина, все ее естество содрогнулось при мысли о преступлении. — Как хорошо, что ты так не думаешь, что ты никогда, никогда не совершил ничего дурного! Знаешь, если бы я даже не любила тебя, я все равно должна была бы тебя боготворить за твою доброту и благородство.

Казимеж ничего не ответил, только расцеловал ее горевшие негодованием глаза, пурпурные губки, с которых теперь срывались слова осуждения и проклятия людям безнравственным, непорядочным, грязи и гнусности житейской, расцеловал страстно, будто желая поцелуями этими скрыть чувство собственного глубочайшего унижения, вызванное ее словами, желая заглушить какую-то мысль, блеснувшую в его мозгу и ослепившую его.

Затем он поспешно вышел из дому и направился к фабрике Баума, расположенной напротив, по другую сторону улицы, в глубине обширного сада.

В конторе он застал только Макса, тот без сюртука сидел за конторкой.

— Отец на фабрике, могу позвать.

— Я пойду туда. Никогда не видел вашей фабрики.

— И смотреть нечего, убожество, — презрительно бросил Макс, снова принимаясь за работу.

Казимеж пошел по застекленному переходу, соединявшему контору с первым фабричным корпусом.

В просторном дворе, с трех сторон окруженном трехэтажными фабричными корпусами, было сумрачно и тихо, слабый свет исходил лишь из нескольких рядов окон, большинство этажей были совершенно темны, но внизу у входа уныло коптили керосиновые фонари, освещая красные скользкие от сырости стены.

Сухой, однообразный стук ручных станков заполнял темные коридоры, в которых валялись кипы отходов хлопка да обломки старых станков, и, действуя усыпляюще, нагонял уныние и тоску.

Лестницы и коридоры были безлюдны, лишь изредка слышался топот деревянных подошв, мелькал в темноте рабочий и исчезал в больших залах, расположенных в конце коридора; кроме стука станков да подошв, ничто не нарушало сонную тишину.

Фабричные цеха тоже были почти безлюдны и погружены в сумрак и сонное уныние. Эти просторные прямоугольные помещения с рядом чугунных столбов, подпиравших посередине потолок, были уставлены ручными ткацкими станками Жаккарда, стоявшими у широких окон. Половина станков бездействовала, густая хлопковая пыль покрывала их, будто седой мох.

Несколько ламп, подвешенных к столбам, освещали центральный проход и работниц, наматывавших на ручных веретенах пряжу на катушки. Веретена усыпляюще урчали, сонно склонялись над ними работницы, и сонно постукивали полтора десятка работавших станков, которые в слабом желтоватом свете, падавшем сверху от ламп на столбах, напоминали гигантские коконы, фантастически обмотанные многотысячными слоями разноцветных нитей, расходящихся во всех направлениях; внутри коконов, будто шелковичные черви, шевелились рабочие, ткавшие узорчатые ткани; они автоматически наклонялись, одной рукой нажимая на бёрдо, а другой делая горизонтальное движение, чтобы подтянуть сверху шнуры, и одновременно переступая ногами по педалям; со свистом, точно желтые длинные жуки, пролетали челноки через полосу пряжи и с утомительным однообразием тем же путем возвращались обратно.

Работницы все были пожилые, они окидывали проходившего по цеху Травинского апатичными тусклыми взглядами и так же сонно и автоматично продолжали ткать.

С болью в душе шел Травинский по этому полуживому цеху, с болью смотрел на агонию ручного ремесла, которое с безумным упорством пыталось бороться против чудовищ, чьи гигантские тела, заряженные могучей энергией и гудящие неодолимой мощью, виднелись через окна этих цехов.

Он спрашивал про Баума — ему указывали куда-то жестом или кивком, не отрываясь от работы, а если отвечали вслух, то даже не повышали голоса — все двигались как сонные, полумертвые, вид у всех был равнодушный и печальный; одолевало уныние этих темных, притихших, умирающих цехов, по которым шел Травинский, натыкаясь на столбы, на бездействующие станки, на людей.

Он прошел первые этажи двух корпусов — везде было запустение, уныние, сонная одурь.

Травинского, удрученного еще и собственным положением, все сильнее разбирала тоска, он потерял надежду на помощь Баума, шел с чувством человека, идущего к безнадежно больному, — эта фабрика, где когда-то трудилось до пятисот человек, а теперь числилось не больше сотни, казалась ему больным, умирающим организмом, которому даже гигантские деревья, шумевшие за окнами, словно бы пели заупокойную.

Баума-старшего он нашел в третьем корпусе, выходившем на улицу.

Старик сидел в небольшой комнатке за столом, заваленным образцами товара в виде отрезанных длинных полос.

Он крепко пожал гостю руку и подвинул ему стул.

— Давно вас не видел, — сказал Баум.