Земля обетованная

— Да не плачьте же вы, черт возьми, вы же не подсовываете мне слепую лошадь, я вам и так верю.

— Слово чести, вы меня оскорбляете…

— Тогда возвращайтесь-ка с Богом домой, я и сам доберусь до Пиотрковской.

— Прощайте, — коротко ответил Яскульский и повернул обратно.

Высоцкому стало стыдно за свою грубость с этим растяпой, но уж слишком он его раздражал, невозможно было сдержаться.

— Пан Яскульский! — позвал он.

— Слушаю вас.

— Может, вам нужны деньги, я могу одолжить несколько рублей.

— Да нет, слово чести, благодарю вас, — слабо сопротивлялся Яскульский, уже смягчаясь и забывая об обиде.

— Вот, возьмите, а вернете мне все сразу, когда получите наследство от тетки.

Высоцкий сунул ему в руку трешку и пошел дальше.

Яскульский под фонарем сквозь слезы осмотрел бумажку, повздыхал и побрел домой.

Высоцкий же, выйдя на Пиотрковскую, медленно зашагал в гору, глубоко удрученный зрелищем нищеты, которое ежедневно представало перед ним.

Усталый, печальный его взгляд блуждал по зданиям притихшего города, по фабрикам, темневшим в глубине своих дворов, как черные спящие чудовища, по бессчетным светящимся окнам домов, глядевшим во влажную дождливую ночь. Высоцким владело странное раздражение и беспокойство, душу томил необъяснимый страх, смутная тревога, которая порой, без какой-либо внешней причины, нахлынет на нас, лишая покоя, и ты, изнервничавшись, с опаской смотришь на дома, не обрушатся ли на тебя, ждешь трепеща грозных известий, думаешь о всевозможных несчастьях, которые случаются с людьми.

Такое вот настроение было у Высоцкого.

Домой идти не хотелось, даже не было желания почитать газету в кондитерской, мимо которой он проходил, в эту минуту все ему было безразлично, тревога все сильнее вгрызалась в душу.

«Живу я по-дурацки, — думал он, — совершенно по-дурацки!»

Возле театра он столкнулся лицом к лицу с Мелей, она и Ружа возвращались со спектакля, экипаж ехал следом.

Высоцкий довольно холодно поздоровался и хотел было сразу откланяться.

— Ты не проводишь нас? — спросила Ружа.

— Я не хотел бы вам мешать.

— Идем выпьем чаю, дома уже, наверно, ждет Бернард.

Высоцкий молча пошел с ними, ему даже говорить не хотелось.

— Что с тобой, Высоцкий?

— Так, ничего, немного понервничал, как обычно, а теперь апатия.

— Что-нибудь случилось?

— Да нет, но почему-то я жду дурных вестей, а предчувствие еще никогда меня не обманывало.

— Меня тоже, только я стыдилась в этом признаться, — прошептала Меля.

— Вдобавок я сегодня был у бедняков, насмотрелся досыта на горе человеческое. — И от этого воспоминания Высоцкого всего передернуло.

— Ты просто болен состраданием, как говорит о тебе Бернард.

— Бернард! — воскликнул Высоцкий. — Да у него что-то вроде хронической delirium tremens [26], страсть все на свете оплевывать, он похож на слепого, который хочет убедить, что ничего нет, поскольку он ничего не видит.

— Что за бедняки? Может быть, надо им помочь? — спросила Меля.

Высоцкий описал положение Яскульских и еще нескольких рабочих семей.

Меля слушала с участием, стараясь запомнить адреса.

— Ну почему люди должны так мучиться? За что? — тихо произнесла она.

— Теперь я тебя спрошу, Меля, что с тобой? У тебя в голосе слезы.

— Не спрашивай, даже не пытайся узнать! — И Меля опустила голову.

Поглядев на ее лицо, Высоцкий не стал расспрашивать и снова погрузился в свои мысли.

Он смотрел на пустынные притихшие улицы, окаймленные пунктирными линиями фонарей, на ряды домов, похожих на окаменевшие головы чудовищ, улегшихся вповалку и в тяжелом, тревожном сне подмигивающих светящимися окнами.

«Что с ней?» — думал он, озабоченно всматриваясь в лицо девушки и чувствуя, что от ее печали и у него сердце начинает щемить и ныть.

— Видно, вы в театре не очень-то повеселились?

— Напротив! Как ужасна власть любви! — сказала Ружа, будто продолжая вслух свои мысли. — Как страдала Сафо! Все ее возгласы, мольбы, все ее терзания так и стоят в памяти, звучат в ушах. Меня такая любовь изумляет, я ее не понимаю, я даже сомневаюсь, что можно так глубоко чувствовать, так отдаваться любви, так в ней утонуть.

— Можно, можно… — прошептала Меля, поднимая глаза.

— Перейди на мою сторону, Высоцкий, подай мне руку!

И когда он повиновался, Ружа взяла его костистую руку и приложила к своему пылающему лбу и щекам.

— Чувствуешь, как меня лихорадит?

— Да, изрядно. Зачем же ходить на такие нервирующие пьесы?

— Но что же мне в конце концов делать! — горестно воскликнула Ружа и уставилась расширенными зрачками на его лицо. — Ты же ничем не можешь мне помочь против скуки, а мне уже опостылели все эти журфиксы, надоело разъезжать по городу, надоело ездить за границу, терпеть не могу жить в отелях, а театр иногда меня еще занимает, он щекочет нервы, он волнует, а мне приятно, когда меня что-то сильно волнует.

— Что с Мелей? — перебил он ее, не слушая, что она говорит.

— Сейчас узнаешь.

— Нет, нет, нет! — встрепенулась Меля, услышав вопрос и ответ Ружи.

Они зашли в ярко освещенную переднюю дворца Мендельсона.

— Пан Эндельман пришел? — спросила Ружа, небрежно бросая лакею шляпку и длинную пелерину.