Земля обетованная. Последняя остановка. Последний акт (сборник)

– Сажают. Японцев в Калифорнии, – возразила Мария. – И немцам-эмигрантам там тоже после восьми вечера полагается сидеть дома, а днем не разрешено удаляться от дома больше чем на восемь километров. Я была там. – Она рассмеялась. – Страдают, как всегда, неповинные.

– В большинстве случаев – да.

Из большой пивной по соседству послышалась духовая музыка. Немецкие марши. В окнах витрины лоснились кровяные колбасы. С минуты на минуту должен был грянуть «Хорст Вессель»[34].

– По-моему, с меня хватит, – сказал я.

– С меня тоже, – откликнулась Мария. – В этой обуви только маршировать хорошо, для танцев она не годится.

– Тогда пойдем?

– Не пойдем, а поедем. Обратно в Америку, – сказала Мария.

Мы сидели в одном из ресторанов в Центральном парке. Перед глазами расстилались луга, свежий ветерок от воды холодил щеки, откуда-то издалека доносились мерные удары весел. Вечер тихо гас, и меж деревьев уже упали темно-синие тени ночи. Вокруг было тихо.

– Какая ты загорелая, – сказал я Марии.

– Ты мне это уже говорил в машине.

– Так то было сто лет назад. За это время я успел побывать в Германии и чудом вернуться. Какая ты загорелая! И как блестят твои волосы в этом освещении! Это же итальянский свет. Знаменитый вечерний свет Фьезоле[35]!

– Ты там бывал?

– Нет, только по соседству. Во Флоренции, в тюрьме. Но свет-то я все-таки видел.

– За что ты сидел в тюрьме?

– Документов не было. Но меня быстренько выпустили и сразу же выслали из страны. А свет я знаю скорее по итальянской живописи. В нем какая-то загадка: он будто сочится из густых темных красок. Вот как сейчас из твоих волос и твоего лица.

– Зато когда я несчастлива, волосы у меня не блестят и секутся, – сказала Мария. – И кожа становится плохой, когда я одна. Я не могу долго быть одна. Когда я одна – я ничто. Просто набор скверных качеств.

Официант подал нам бутылку чилийского белого вина. У меня было чувство человека, только что избежавшего большой опасности. Всколыхнувшийся страх, всколыхнувшаяся ненависть, всколыхнувшееся отчаяние снова остались где-то позади, там, куда я все время стремился их загнать, пока они способны меня разрушить. В Йорквилле они дохнули на меня кровавой пастью воспоминания, но сейчас мне казалось, что в последний миг я все-таки успел улизнуть, и поэтому чувствовал в себе глубокий покой, какого давно не испытывал. И не было ничего важнее для меня в этот час, чем птицы, мирно прыгающие по нашему столу, склевывая крошки, чем желтое вино в бокалах и лицо, мерцающее передо мной в сумерках. Я глубоко вздохнул.

– Я спасся, – сказал я.

– Будь здоров! – сказала Мария. – Я тоже.

Я не стал спрашивать, от чего она спаслась. Наверняка не от того же, от чего я.

– В Париже, в «Гран Гиньоле»[36], я однажды видел пьеску, она забавно начиналась, – сказал я. – Двое, мужчина и женщина, сидят в гондоле воздушного шара. Он с подзорной трубой, все время смотрит вниз. Вдруг раздается страшный грохот. Тогда он опускает трубу и говорит своей спутнице: «Только что взорвалась Земля. Что будем делать?»

– Хорошенькое начало, – заметила Мария. – И чем же все кончилось?

– Как всегда в «Гран Гиньоле». Полной катастрофой. Но в нашем случае это не обязательно.

Мария усмехнулась.

– Двое на воздушном шаре. И ни земли, ни родины. Для того, кто ненавидит одиночество, а счастье считает всего лишь зеркалом, это совсем не страшно. Да-да, бесконечно глубоким зеркалом, в котором снова и снова, бессчетное число раз, отражаешься только ты сам. Будем, Людвиг! Как хорошо быть свободным, когда ты не один. Или это противоречие?

– Нет. Осторожная разновидность счастья.

– Звучит не очень красиво, да?

– Не очень, – согласился я. – Но этого и не бывает никогда.

Она посмотрела на меня.

– Как бы ты хотел жить, когда все это кончится и все пути будут снова открыты?

Я надолго задумался.

– Не знаю, – вымолвил я наконец. – Правда не знаю.

XIII

– Где вы пропадаете? – накинулся на меня Реджинальд Блэк.

Я показал ему на часы. Было десять минут десятого.

– Адвокатские конторы тоже только в девять открываются, – сказал я. – А мне надо было уплатить долг.

– Долги оплачиваются чеком. Это куда удобнее.

– Я пока что не обзавелся банковским счетом, – огрызнулся я. – Только долгами.

Блэк меня поразил. Это был совсем не тот холеный светский господин с вальяжными манерами, каким я его знал. Сегодня это был собранный, очень нервный человек, хотя и не желающий выказывать свою нервность. Лицо его изменилось: куда-то подевалась вдруг припухлая мягкость, и даже ассирийская бородка казалась тверже и острей, уже не ассирийская, а скорее турецкая. Этакий салонный тигр, вышедший на охоту.

– У нас мало времени, – деловито сказал он. – Надо перевесить картины. Пойдемте!

Мы прошли в комнату с двумя мольбертами. Из соседнего помещения, укрывшегося за стальной дверью, он вынес две картины и поставил передо мной.

– Скажите быстро – только не думайте! – какую из них вы купили бы. Скорее!

Это были два Дега, оба с танцовщицами. И без рам.

– Какую? – наседал Блэк. – Одну из двух. Какую?

Я кивнул на левую.

– Эта вот мне нравится больше.