Земля от пустыни Син

— Входи!

Мастерская большая, с двух сторон — чердачные окна, под потолком — лампы, которые должны, наверное, ярко освещать помещение. Но сейчас они не горят, и от этого полутемно. Вдоль стен, подпирая забитый книгами, альбомами, подсвечниками, керамическими вещицами и фарфоровыми статуэтками стеллаж, стоят картины, подрамники, банки с краской; почти под потолком развешаны картины, которые еще больше скрадывают свет.

— А, пришли! — выходит им навстречу Илюшкин отец. Он вытирает руку о живописно замазанный масляной краской фартук и протягивает Севе: — Григорий Ильич!

Илюшкин отец давит своим огромным корпусом — у него все крупное: лицо, ладонь, в которой тонет рука Севы, живот, обтянутые рейтузами ляжки. Длинные темные волосы свисают неровными, сальными прядями и, чтобы не мешались, перетянуты вокруг головы завязанной узлом ситцевой лентой.

— Ну, вос герцех? — обращается Григорий Ильич к Илюшке.

— Миголцех умишерцех, — как автомат выпаливает Илюшка.

— Правильно отвечаешь!.. — смеется Григорий Ильич и треплет его за ухо.

— Это что значит? — шепчет Сева, пока они раздеваются.

— Он спрашивает: «Что слышно?», а я должен ответить: «Стригутся и бреются», — шепотом поясняет Илюшка.

— Слышал, понимаю. Только зачем это?

— Это тоже как пароль, он любит всякие штучки.

Илюшка идет вслед за отцом, а Сева нерешительно задерживается у входной двери, с интересом разглядывая мастерскую: огромный дубовый стол, который, как и стеллаж, весь завален бумагами, рисунками, каким-то мелким хламом; рядом — мольберт; справа — кресло и деревянная вешалка. За всем этим Сева замечает что-то живое — это и есть «натура», решает он.

— Проходи, не стесняйся, — оборачивается Григорий Ильич и кивает Севе: — познакомься, как работают художники. — И опять басит: — А вообще, пижоны, что делается ин дер вельт?

Пока Илюшка что-то мямлит в ответ, Григорий Ильич подходит к мольберту, обтягивает широкую робу, берет кисть и, кинув взгляд на угол, где Сева приметил «натуру», собирается нанести мазок.

— Поверни лицо чуть правее, чтобы свет лег, — говорит Григорий Ильич углу.

Сева наконец различает женское лицо, которое повернуто в три четверти оборота, и видит, что женщина сидит на поставленном на возвышении стуле с очень высокой резной спинкой из темного дерева. Он переводит взгляд на холст, потом снова на «натуру» и догадывается, что затейливая спинка стула служит фоном, на котором женское лицо должно, видимо, выделяться бледным контрастным пятном.

— Спусти блузку с правого плеча, — командует художник. — Да нет, чтобы складки получились, как раньше было.

Женщина делает какие-то движения руками, но Григорий Ильич досадует:

— Нарушила все!

Он подходит и поправляет несколько складок материи, критически оглядывает фигуру и возвращается к мольберту.

Сева наблюдает, как Григорий Ильич выписывает груди, такие кругляшки тяжелые, которые выкатываются навстречу из выреза блузки, матовые такие, как тесто, в руки просятся, чтобы чувствовать их, мять… Он сглатывает слюну и отворачивается, чтобы не мешали.

— Сейчас закончу, — говорит им Григорий Ильич. — Осталось уже немного. Она, — он кивает на женщину, — тоже устала. Да, Надя? — обращается он опять к углу.

Оттуда раздается неопределенный звук, скорее похожий на покашливание.

— Я ее долго пишу сегодня. Последние детали выписываю, можно сказать, — поясняет Григорий Ильич. — А вы пока смотрите картины, вы мне не мешаете.

Они с Илюшкой ворошат подрамники с работами, разглядывают то, что висит.

Полстены напротив окон занимает огромное полотно, на котором смешались фигуры рыцарей в доспехах и полуодетых дам в фантастических головных уборах из перьев; вокруг них — головы птиц, разинутые в диком рычании пасти зверей, вздыбившиеся лошади, падающие пирамиды, извергающиеся вулканы, летящие огненные стрелы… Все несется в сумасшедшем хаотичном танце, переплетаясь, извиваясь, падая в бездну.

— Впечатляет? — перехватив взгляд Севы и коротко хохотнув, спрашивает Григорий Ильич. — Это я недавно закончил. Такого еще никто не делал. Я придумал. На весеннюю выставку готовлю.

Илюшка машет рукой, зовет смотреть дальше, тянет Севу вглубь мастерской.

— Последний мазо-ок, пастозный мазо-ок… — вибрирующим баритоном напевает тем временем на мотив какой-то арии Григорий Ильич.

Севе картины безразличны, его больше интересует «натура»: как только Григорий Ильич в очередной раз концентрируется на холсте, женщина бросает на Севу волнующе-любопытный взгляд из-под ресниц. И Сева, тоже незаметно, стоя за Илюшкиной спиной, то и дело поглядывает на нее. Глаза у «натуры» большие, темные, не поймешь, какого цвета. Но притягивают плотно, не оторвешься.

— На сегодня хватит, Надежда, — наконец говорит художник, решительным жестом стягивая с головы ситцевую повязку, — отпускаю до следующего раза.

— Все уже? — с облегчением в голосе спрашивает Надя.

— Да, одевайся.

— У меня прямо внутренности закаменели, бр-р-р… — Она сходит с подиума и натягивает на себя шерстяную кофту. — Холодно у тебя.