Земля от пустыни Син

Открыли крышку, пискнуло одинокое «ля». Почему всегда берут «ля»?

— Старый. Ценный, наверно.

— Конечно. Самим жалко расставаться…

Покачали головой:

— Нет, не нужен… А еще что?

— Вот, смотрите.

Покопались в вещах, вытянули, небрежно положили обратно. Кое-что из посуды — в сторонку. Потоптались — что бы еще? Оглядели пустые стены, кивнули на кучу:

— А это?

— Это просто можно взять, если что-то понравится.

Подошли, порылись.

— Книги в основном…

— Да, все не увезешь с собой на новое место…

Взяли в руки то, что сверху. Пролистнули страницы. Подержали, словно пробуя на вес.

— В транспорте почитаю… «Жаркое лето в Берлине»… любопытно…

Ну да, почему-то всегда потом вспоминался этот роман…

После экскурсии она выходит на улицу. Она ведь еще не была на «Острове музеев», а осталось лишь два дня: послезавтра она улетает. Но, увы, Музей Боде закрыт. Какая досада! Она стоит перед городской схемой и решает, что делать. Какие музеи работают? Там что-то написано, чего она не понимает.

— Sorry, do you speak Russian? — почему-то приходит в голову обратиться по-английски к девушке, которая так же, как она, рассматривает схему.

Девушка стоит спиной. Но Таня после некоторого раздумья, оглядев ее с ног до головы, решает, что она должна быть непременно из России — что-то неуловимое наталкивает Таню на такую мысль.

— Yes, I do, — обернувшись к Тане, отвечает девушка.

Почему Таня обращается к девушке по-английски? Почему та отвечает по-английски? Обе смеются.

— Я совсем не понимаю по-немецки, — говорит Таня и показывает пальцем на объявление, которое прикреплено под планом района: — Что здесь написано?

— Здесь написано, что открыты только два музея, — объясняет девушка.

Они вместе идут сначала в Пергамон, потом — в Старый Музей: как же не увидеть бюст Нефертити! И после всего, уже совершенно уставшие, огибают Собор, выходят наконец на Унтер-ден-Линден и бредут по ней до Парижской площади.

— Может, в кафе? — предлагает Таня.

Они находят кафе, где поменьше народу. Устраиваются за столиком снаружи, заказывают свиные шницели и много-много кока-колы.

Пока еду принесут, они потягивают через соломинки обжигающе-холодное питье, в котором плавают кусочки льда.

— Хорошо, правда? Сразу освежает… — Таня откидывается на спинку пластмассового стульчика и улыбается Ленизе. — Ты надолго приехала в Берлин?

Имя у девушки необычное, Таня никогда такого не слышала, но спросить, откуда оно и что означает, неудобно.

— Еще не решила, — отвечает Лениза, — меня пригласили погостить в немецкую семью. Там двое сыновей, почти мои ровесники, и отец, который их воспитывает.

— А мать? — спрашивает Таня.

— Она два года назад погибла: оступилась и упала с лестницы.

— Час от часу не легче! А как ты с ними познакомилась?

— Случайно.

Ленизу вдруг прорывает, и она рассказывает Тане, что родилась и жила в Казани. Родители развелись, когда она была совсем маленькая, и своего отца она не помнит.

— У него давно другая семья, другие дети, а мной он никогда не интересовался. Он был для меня всегда где-то в неопределенном там, недосягаемо далеко. Поэтому я с детства привыкла к мысли, что у меня отца попросту нет.

Таня все-таки решается задать вопрос:

— А имя откуда у тебя такое необычное?

— Они с мамой сами придумали, чтобы ни у кого такого не было…

— Так ты живешь вдвоем с мамой?

— Нет. В девяностые, когда всем было трудно, мама уехала в Москву искать работу. Она хотела забрать меня потом, когда устроится. Но что-то не получалось: ни жилья, ни приличной работы. Она писала письма, каждый раз обещала, что скоро возьмет меня к себе.

— А на что же ты жила и — где?

— Она присылала деньги на мое содержание. Все то время я жила у ее близкой подруги. Столько лет прошло, что я успела окончить школу. И надеялась, что рано или поздно уеду в Москву — учиться, или работать, все равно, но — к маме. Ну а потом… — Лениза на минуту прерывается и с усилием продолжает: — понимаете, она написала один раз, что вышла замуж, что я, конечно, могу приехать, если хочу… что я не помешаю ее новой семье — так точнее… Но я уже не захотела…

— Да… непростая история, — говорит Таня.

— Я была совершенно потеряна в этом мире, хотя все были добры ко мне. Но, знаете, сознавать, что все это — только жалость, по существу, к сироте, тяжело. И я начала думать о смерти.

— Откуда такие мрачные мысли? — удивляется Таня.

— Вовсе не мрачные. Это способ защититься. Наше поколение вообще много думает о смерти.

— Вы-то почему? У вас открылись сейчас такие возможности!

— Человек задумывается о ней всегда — по-разному, конечно: в молодости или на финишной прямой. Но сейчас, мне кажется, это усилено и убыстрено тотальной акселерацией. Вы думаете, что мы слишком молоды? Да, но мы все внутренне, духовно уже очень взрослые. И поэтому задумываемся над многими вещами гораздо раньше, чем, наверное, ваше поколение.

Таня с интересом смотрит на девушку: на вид маленькая, хрупкая, почти беспомощно-беззащитная, а оказывается, такие глубины…