Земля под копытами

Я уж всерьез стала тревожиться за Йоську, неужто, думаю, у него в голове что-то от большого переживания повредилось. Да и кто б на моем месте не тревожился, ежели человек день-деньской напролет у телефона сидит и на аппарат, как на икону, смотрит. Потом стал отвыкать. «Будут звонить — скажи, что к выступлению готовится, но позови…» — буркнет так и во двор. Ходит по двору с палкой, прицеливается и швыряет, как в бильярд. «Разбиваю! Два в лузу! Пятый в лузу! Сухая!» Не выдерживаю, выхожу во двор: «К чему тебе лузы эти, никто с тобой играть не хочет, ступай лучше к корове, неделю целую навоз не отбрасывал». А он волком на меня: «Ничего ты не понимаешь, дурная баба, я еще на должности буду, надо, чтоб рука не отвыкла». До последнего верил и надеялся.

А как-то и впрямь позвонили. И так странно, громко, никогда раньше так не трезвонило, и вроде над самой головой. Только трубку взяла, и Йоська вбегает, запыхался, штаны руками поддерживает, так спешил. Выхватил у меня трубку:

— Сластион слухает!

А там молчок, и гудка нет.

С час все алёкал, охрип весь, кашлять стал. Наконец загудело в трубке что-то и отключилось. Он трубку осторожненько так опустил, закурил, и не «Приму», как дома всегда, а пахучие сигареты, которые на колхоз выписывал, «Золотое руно» называется, и так мечтательно говорит мне:

— Сверху звонили…

— Чего ж они не отзывались?

— Время мое еще не подошло. Проверяют, жду ли я.

А вскорости я стала примечать, что Йосип мой в мастерской запирается. Пристроечка у него к сараю такая — верстатик там, инструмент разный, доски. Стучу — не открывает. Слышу — вроде пилит, строгает. Покуда он еще в начальники не вышел, любила я смотреть, как он в мастерской своей работает. Красиво работал. Ежели б не та порча с портфелем, не болезнь — первым человеком на селе был бы, с портфелями в селе теперь многие, а доброго столяра хоть за деньги показывай. Ну, радуюсь, наконец пошло на поправку, коль мастерить стал.

Прошло немного времени, зовет: «Помоги вынести». Гляжу, а он трибуну из мастерской тащит. Красивая такая трибуна, из разных пород дерева. И резная вся, лакированная, в клубе она теперь, на большие торжества ее перед людьми выносят, так все люди не на выступающих, а на трибуну смотрят. Я заплакала даже:

— Руки какие золотые у тебя, муженек мой!

А ему эти слова — будто шилом в мягкое место, так рассердился:

— Неси!

— Куда?

— Куда, куда — в хату!

— Зачем она в хате?

— А затем, что я теперь и без ихних регламентов обойдусь, сколько захочу, столько и буду выступать.

— Пред кем выступать?

— Пред тобой.

Думала, шутит. Внесли мы трибуну в нашу залу, втиснули между трельяжем и сервантом. Перекрестилась и пошла к себе на кухню. Сроду еще такого не было, думаю, чтоб трибуна в хате стояла. Снова зовет:

— Садись и аплодируй, когда скажу, низкая еще у тебя сознательность и пускать этот вопрос на самотек не могу.

— Нешто есть у меня время твои речи слушать, горюшко ты мое? — чуть не плачу.

— Обеспечивай аплодисменты, сказал! А то из-под коровы навоз не уберу!..

Что поделаешь, села и слушаю. Йоська стал за трибуну, да как запоет, как запоет:

— Уважаемые товарищи! Выполняя и перевыполняя решения вышестоящих организаций, строители нашего колхоза достигли невиданных успехов!

Сижу я, как колода, а нутро всё так и жжет огнем — про хворобу его думаю, может, неизлечимая она, болезнь эта портфельная, может, теперь на всю жизнь она. А он как рявкнет:

— Почему аплодисменты не обеспечиваешь?! Хлопай!

Похлопала в ладоши. А он продолжает:

— Наша строительная бригада переживает новый подъем! Аплодируй!

Я — хлоп-хлоп!

— Про успехи наших колхозных строителей невозможно рассказать — слов не хватит! — И мне: — Обеспечивай бурные аплодисменты!

Куда денешься, обеспечиваю.

— Перехожу к разработанным мною мероприятиям. Первое. Мы должны повернуться лицом к задачам сегодняшнего дня. Второе. Мы должны решительно, раз и навсегда покончить с вопросом…

На этих словах Йоська замолк, вроде что оборвалось в нем. Я давай аплодировать. А он поднял голову, обвел глазами комнату, будто впервые увидел гарнитур наш немецкий (три мешка картошки отвез директору магазина, чтоб продал без очереди), вышитые крестиком, по рисункам из журналов, картины на стенах, ковер над тахтой, который сам достал в сельмаге, когда начальником стал. Вижу — вроде трезвеет взгляд. Да вдруг как наляжет грудью на трибуну мой Йоська, и застонал, голова упала, да об край трибуны брякнулась, как неживая. Я со стула подхватилась.

— Болит что, Йося?!

— Душа болит… — выдохнул со стоном.

— Это хорошо, что душа болит, — утешаю, — значит, жива еще твоя душенька… Мертвое не болит.

Выпрямился он за трибуной, гладит ее ладонью и тихонько так говорит, не пойму, мне ли, себе или трибуне: