Земля помнит всё

Занятый этими мыслями, Сапар-ага и не заметил, что идет прямо, быстро, совсем как молодой. Что-то ты больно разогнался, Сапар. Замедлил шаг, прислушался — вроде тихо внутри, нигде не болит… Попробовал идти еще быстрее — появится одышка или нет? Никакой одышки! Вот это да! Если б не борода в полгруди, припустил бы сейчас вприскочку, как мальчишка!

Сапар-ага шагал очень быстро, как-то особенно лихо помахивал посохом, — все равно никто не видит. А потом взял да и запел потихоньку — а чего не петь? — вокруг ни единой живой души.

Так он дошел до поросшего тутовником арыка. Остановился на мостике и, словно разглядывая внутренность только что отстроенного дома, любовным, неспешным взглядом окинул лежавшее перед ним поле. "Ну вот я и пришел! Вот и довелось нам свидеться!" — старик произнес это вслух, хрипловатый голос его чуть заметно дрожал. От волнения, от нежности… Как благодарен он был осеннему дню, его безлюдью, его огромной, глубокой тишине — он мог спокойно, один на один беседовать с родными полями.

Сапар-ага перешел мост и с замиранием сердца вступил в междурядья. Ветви хлопчатника цеплялись за полы его халата, словно хотели задержать, остановить… "Не спешите, друзья, не торопитесь… Я все расскажу вам, я объясню, почему так долго не был. Дайте только вдоволь надышаться…"

Сапар-ага присел на корточки и с жадностью втянул в себя пряный дух, аромат хлопчатника, смешанный с запахом влажной земли. Навечно он с ним, запах хлопка, неповторимый и незабываемый, как аромат только что испеченного чурека. Когда его ноздри впервые ощутили этот запах? Пожалуй, не вспомнить. А может, в один и тот же день познал он эти два запаха: запах хлеба и запах хлопка — в тот день, когда родился? В тот день во дворе пекли чуреки, а рядом поспевал хлопок… Ягды-ага, отец Сапара, окучивал кетменем хлопчатник, когда ему сообщили, что родился сын. Хлопок и хлеб, хлеб и хлопок — с тех пор, как Сапар помнит себя, это были главные заботы семьи.

Другое время, другие люди, и поле теперь выглядит иначе. А вот запахи: запах хлеба, запах хлопка, запах земли — они неизменны.

Неизменны, как душа истинного крестьянина.

Сапар-ага набрал полную горсть хлопка, взглянул на него: белый, чистый — поднес к носу, ставшему от худобы таким длинным, понюхал, глубоко втягивая воздух, и в молитвенном движении — сверху вниз — провел хлопком по лицу.

Сапару-ага всегда казалось, что белая длинная борода, которая так красит его, мягка, словно хлопок. Нет! Когда белый пушистый комок коснулся подглазья, где кожа не заросла щетиной, Сапар-ага понял, что ничего похожего — от нежной ласкающей мягкости хлопка, казалось, разглаживаются морщины…

Семечко прилипло к его тонким синеватым губам, Сапар-ага раскусил его и, когда оно хрустнуло на зубах, сказал негромко: "Пора собирать. И быстрей, без задержки".

Старик распрямил спину, поднялся в полный рост и внимательно поглядел вокруг. Поля. Ровные и бесконечные. Хлопок, хлопок и хлопок, ничего, кроме поспевающего хлопка. Но он глядел так пристально, так жадно, словно мог увидеть что-то такое, что только он один мог увидеть. И увидел.

…Межи, рассекающие поле на делянки, бесчисленные арычки, бегущие от одной делянки к другой. Дорога. Старая дорога, та, что распахана лет тридцать назад. Скрипят арбы, слышатся голоса. Идет уборка…

Сапару-ага стало вдруг грустно. Почему-то вспомнился "Гёроглы", то место, где состарившийся богатырь, готовясь к смерти, прощается с родной землей. Обходит он поля сражений, где с верными своими джигитами доблестно бил врага, идет и туда, где вместе со всем народом устраивал великие пиры.

Самое печальное место в книге. Пигам всякий раз расстраивался, доходя до этой главы… Сапар-ага тряхнул головой.

"Совсем ты очумел, старик! Нашел с кем себя сравнить — с Гёроглы! Ямат — еще туда-сюда, а ты-то? Вот уж точно в пословице сказано: "Кузнец коню подкову кует, а лягушка тоже лапу сует…"

Сапар-ага усмехнулся. Видение ушло, растаяло. И вроде уже не так грустно. И на душе посветлело, и тело стало легкое, послушное. И боли никакой: ни в сердце, ни в пояснице…

Да разве же это горе? Это счастье, великая это радость — встретиться с прошлым, с людьми, которых нет. Он так стосковался по этим встречам. Он придет сюда и завтра, и послезавтра, и через два дня — он будет приходить сюда, пока не откажут ноги…

Старик не спеша ступал по мягкой земле междурядий. Она оседала под ногами, податливая, нехоженая, а он мысленно видел на ней следы многих ног, даже ощущал их ступнями…

Вон за парой быков неторопливо вышагивает Овез. Управляться с тяжелым культиватором ему вполне достаточно одной руки, и, чтоб вторая не болталась без дела, он все время взмахивает кнутом. Пусть, беды нет — не больно-то кнут обжигает бычьи спины; Овез — человек сердобольный, скотину зря истязать не станет. Тихий, немногословный, жалостливый, устали не знает. А лениться — так просто не умеет он этого. Дадут ему поручение, выслушает, кивнет головой и пошел. И можешь не сомневаться: все будет сделано как надо.

— Бог в помощь, Овез! Управляешься?

— Все в порядке, Сапар-ага.