Земля Сахария

Удушливый зной. Высоко над лагерем — солнце в свинцовой мгле. Отдых. Одни лежат в гамаках в душном бараке, другие предпочли остаться в столовой на цементном полу. Пако устроился возле ветряной мельницы — там прохладней. Папаша, используя свободное время, обрезает длинные и твердые ногти на ногах. Мавр бродит вокруг столовой, ищет трав для своих знаменитых снадобий; улиткин лен, тимьян, коровий язык, белену, майоран, розмарин, всякие листья и корешки. Мавр уверяет, что они лечат от всего: от головной и зубной боли, от простуды, расстройства желудка, болей в сердце, лихорадки, воспаления уха, вывихов, вообще от чего угодно, от любой болезни — стоит лишь несколько раз в день выпить теплого настоя. Мавр идет по тропинке, собирает альбааку — она помогает от почек. Арсенио поглядывает на него подозрительно, навешивает замок на дверь кладовой.

— Кто его знает, прикидывается дурачком, травки собирает, а сам глядишь — заберется в кладовую, утащит продукты… Ну, если я кого поймаю, держись, голову оторву!

Цветной моет кастрюли — подставляет под кран, встряхивает, потом опрокидывает вверх дном на стол. Остальные, забыв о тростнике, наслаждаются отдыхом… Сейчас бы на пляж! Полежать, пожарить спину на солнышке. Певцу надоело отгонять мух. Он отвязывает свой гамак и, захватив гитару, выходит на воздух.

Певец шагает к апельсиновой роще. Здесь прохладно, нежный аромат веет над деревьями, журчит наполовину пересохший ручеек. Певец вдыхает полной грудью. Черт возьми, ну и местечко, настоящий рай! Сюда бы еще красотку! Как Адам и Ева. Только Адам и Ева, конечно, не умели петь. На земле их было тогда всего двое. Ни сахарного тростника, ни янки, ни социализма. Счастье — это апельсин, женщина и гитара. Певец запевает:

Господь, создавший этот мир, любовь моя,
В тебе одной лишь воплотил свою мечту,
И о тебе одной мечтаю я…

Повесим-ка гамак сюда. Ветерок. Ах, хорошо! Не вставая с места, можно протянуть руку и сорвать апельсин. Певец достает нож, очищает апельсин. Нож у него универсальный — тут и бритва, и пробочник, и кремень, и ножик для открывания консервов, и еще какая-то штука, только вытащить ее невозможно. Нож привез Певцу из Испании приятель — Фелипе. Певец берет свою кружку, она у него всегда висит на поясе — мачетеро, у которого нет посуды для питья, никуда не годится. Певец не спеша выжимает в кружку апельсиновый сок. Хорошо бы еще рому!

Полузакрыв глаза, он снова берется за гитару:

Повозка скрипит, скрипит,
Не знаю, как тут быть,
Никто обо мне не грустит,
И не о ком мне грустить.

Это пел Лучо Гатика. Чилийская музыка создана специально для гитары. Так по крайней мере уверяет Сиро, а он умеет даже танцевать куэку[26]. Ну а наша кубинская? Музыка черных рабов, вьючных животных из племени банту и абакуа, они породнились с завоевателями, с басками, галисийцами… и с китайцами тоже, и со всеми другими, кого привозили сюда как дешевые рабочие руки. Так началась кубинская раса. В нашей музыке каплями дождя звенит марака; флейты завораживают, свистят и шипят, как змеи; словно львы в джунглях, ревут барабаны, обтянутые блестящей кожей. Это двойная музыка, она черная и белая. «Две музыки, дружок», — как говорил Вильявисенсио, размахивая смычком.

Подходит Моисес, тоже с гамаком. Похож на беглого невольника: без рубашки, штаны подвязаны веревкой, а Снизу срезаны по-рыбачьи. Босой, гамак перекинут через плечо, как мешок, грязные волосы торчат во все стороны. Его прозвали Хромым за то, что ходит вперевалку. Хромой Моисес, переплетчик, а по вечерам — саксофонист. Он здоровается с Певцом.

— Вот, здорово, черт возьми, — говорит он. — В самый раз, тут-то я и пришвартуюсь.

— Дьявол Хромой, мало тебе кругом апельсинов, обязательно надо лезть ко мне.

— Да ладно тебе, Певец, помоги-ка лучше подвесить гамак. Мы же с тобой приятели… оба музыканты, черт возьми.

Они подвешивают гамак Хромого. Ложатся. Над головой — южное яркое небо, усеянное апельсинами. Певец накрывает лицо шляпой. Запах апельсинов, их тонкий аромат рождает воспоминания. «Я познакомился с ней на площади Карла Третьего, нет, на Амистад. И в ту же ночь видел ее обнаженной. А та, другая, на пляже в Гуардалабарка, как она ступала по песку своими длинными босыми ногами!» Женщина… Запах апельсиновых цветов пробуждает желание, сонное тело охвачено желанием…

— Слушай, Хромой!

— Что?

— Сюда бы красотку, а?

— Двух. Одну тебе, другую мне.

— Двух, — задумчиво соглашается Певец. — У меня была одна в Оро де Гиса… На кофейной плантации.

— Вот это, наверное, здорово. На травке, да?

— Ага.

— А нечисти всякой там не было? Муравьев? Нет?

— Что до меня, я не чуял.

— А я со своей в кабаре. Ночью, когда закрыли.

— Оркестранты всегда уходят последними. Именно поэтому.

— Ах ты черт! Все-то он знает!