Земля Сахария

— Если бомба попадет на поля, трава больше никогда не вырастет.

— И все вокруг будет отравлено: колодцы, реки, земля, животные…

— Люди.

— Дети.

— Останется от нас только яма посреди моря.

— Пример для потомков.

— Это было бы чудовищным преступлением.

— Янки способны на все.

— Каждый имеет право жить, делать что хочет.

— Право рождаться.

Задумались. Молчат. Вспоминают… Холодно.

— Почему-то вспомнил сейчас, была у меня когда-то любовь.

— У меня и сейчас есть.

— Моя умерла от воспаления легких.

— Ну вот.

— Хотела стать учительницей. Умница была! Познакомился я с ней в школе. Нам было лет по четырнадцать или около того.

— Сейчас она пошла бы на смерть вместе с нами.

— Конечно.

— По-моему, жизнь — штука несложная. Люди умирают и так, и эдак, и ничего особенного в этом нет. И небес тоже никаких нет, и рая. Ни черта, ни дьявола. Просто отдашь концы, и прощай, дорогая. Мне, например, все равно, сбросят ли янки на меня какую-нибудь штуковину или я умру от старости. Ведь, в конце-то концов…

— Ну, я все-таки не хочу умирать.

— Да я тоже не хочу, черт побери! Но я хочу иметь право жить или умирать, как мне нравится, чтоб никто мной не командовал. Понимаешь?

— Может, американцы это понимают?

— Как же, жди! Ничего такого им и в голову не приходит. Они желают командовать всем, завладеть миром… Считают себя выше нас, особенными. Сами будут сколько угодно умирать от рака, от сердца и все равно не поймут, что умирают точно, ну точнехонько так же, как все другие люди, как любой негр, как всякий обыкновенный человек…

— Ты знаешь, я всегда думал: пока есть жизнь, есть надежда. Как бы не так! Никакой надежды! Вот нас сейчас уничтожат, всех нас, всю Кубу, к чертовой матери! Если только русские…

— Конечно. У русских есть ракеты.

— Да. Они их поставили у нас. И дадут янки жару.

— Там увидим.

— И тогда — конец янки, конец империализму, эксплуатации. Может, наша гибель принесет великое благо человечеству.

— Кто знает. Пока что я, Дарио, вот здесь, в этой окаянной дыре, плюю на янки, и на всех остальных, и на святую деву Марию… Я говорю одно: я не сдамся и не продамся.

— Я тоже.

Светает. Дождь перестал. Свежий ветерок.

— Что скажут наши дети?

— Зажги и мне сигарету, Педро.

— Если Педрито будет жив…

— Загаси спичку как следует.

— И если ничего не случится…

— Крепкие сигареты.

— Я скажу Педрито, что…

— По-моему, уже пора нас сменять.

— Без четверти пять. Еще час остался.

— У меня ноги застыли.

Отлив. Дождя больше нет, тучи разошлись. Серое небо над головой.

— Спать хочешь?

— Ни чуточки.

— И я не хочу. Будем наблюдать. Вдруг появится их «У-2», мы его собьем. Приплывет судно — потопим. Я хочу видеть все. Трассирующие пули. Взрывы.

— Огонь. Земля задрожит.

— Черт те что будет!

— Если один из нас останется в живых…

— Никто не останется.

— Ну, если вдруг…

— Они убьют нас всех, до одного.

— Кто-нибудь все-таки останется… Расскажет, как было дело.

— Подержи-ка автомат. Помочусь.

— Какого черта, Педро, ты мне на ноги льешь, мочись в другую сторону.

— А знаешь анекдот, как один тип входит в уборную…

— Ты вчера вечером рассказывал.

— Надо их пронумеровать. Скажешь — сорок четвертый и все — ха-ха-ха!

— Или — девятый. Опять — ха-ха-ха! Ха-ха-ха!

— Двадцать пятый! Тоже ха-ха-ха!

— Тише! Услышат, пожалуй.

— Кто?

— Они.

— Янки?

— А что ты думаешь? Может, и услышат. У них всякие есть аппараты.

— Ну, значит, они тебя и сейчас слышат.

— Пусть слышат. Эй, слушайте! Вот мы здесь, Дарио и я, мы плюем на вас с высокого дерева, сукины вы дети!

— Чш-ш, парень. С тобой на рубку тростника попадешь.

— Хорошо. Тогда вот как: слушайте, вы! Произошла ошибка: плюю на вас только я один. Дарио у нас нежный — он на вас пи-пи делает.

Долгое молчание. Дарио мурлычет:

Жизнь — это сон,
И все в ней ложь,
Мы родимся, чтоб умереть,
Зачем же так жадно любви ты ждешь?
Зачем же страдать и петь?
И счастья нет,
Хоть весь мир обойде-е-е-ешь.

— Это Бени поет.

— Вот чудо, так чудо!

— Да, Бени — это чудо музыки.

— Все у него получается, и болеро, и гуарача, и мамбо.

— Я и говорю — чудо.

— А помнишь представление с танцами, как там пели:

Святая Исабель, меля ты погубила,
Накинула ты петлю на меня.
Святая Исабель, я встану из могилы,
И ты сгоришь от моего огня.

— Ты не нажимай голосом-то. Тут надо тихонечко…

— А «Страдаю, но прощаю» тоже здорово, да?

— Ее Перес Прадо сочинил.

— Да. Этот совсем другой, чем Бени, с оркестром пел.

— Куда-то он подевался?

— От мамбо все тогда с ума посходили. А я, ты не поверишь, я так и не выучился мамбо танцевать.

— Значит, ты косолапый.

— Еще чего! Я танцую как волчок. Дело в том, что мне не нравится там соло. Как-то связывает.

— А что скажешь о Барбарито Диес?

— А оркестр «XX век»?

— А Арагон?

— Нет, что верно, то верно: мы, кубинцы, созданы для музыки и танца. Если все кончится благополучно…

— Придется это учесть.

— Не будет больше империализма…

— Не будет империализма…