Земля Святого Витта

Дом Коварди стоял на той же Саксонской, сразу за домом лодочной Гильдии, где раньше проживал Дой Доич, а теперь — Астерий Миноич. Боковым окном огромная мастерская Коварди, почти весь дом занимавшая, выходила на улицу с названием Четыре Ступеньки, — в мастерской долгими летними днями было светло чуть не круглые сутки. И вся мастерская была увешана готовыми, но не купленными работами — «обманками». Первое, что сделал Павлик, войдя к ним в мастерскую, это завопил «Ой, персик!» — и, не знавши за всю жизнь ни единого отказа, попробовал персик схватить. Тот не дался. Ни со второго раза, ни с третьего. Тогда Павел Павлович поступил наконец-то как настоящий ребенок: шлепнулся на пол и заревел в голос. Впрочем, упаковка вяленых вьетнамских бананов, врученная Варфоломеем, его не сразу, но утешила.

— Тетя Вера, — спросил Павлик у Коварди, когда банан дожевал, от мечты о персике временно отказался и решил перейти к делам государственного масштаба, — а ты косоглазых любишь?

Басилей, муж Веры, немножко косил, но это мало кто замечал.

— Обожаю, Павлик! — провозгласила Вера, — Косоглазые — очень хорошие люди! — на всякий случай, впрочем, она добавила: — А еще я очень люблю таких, которые не косоглазые. Даже не знаю, кого больше обожаю.

Павлик засомневался.

— А комаров ты тоже рисуешь?

— Я специалист по тараканам, — подал голос Басилей и вытащил небольшую обманку. На картине была изображена другая картина, и на ее золотой рамке сидел слева внизу таракан. Хватать его рукой Павлик не стал, напротив, возмутился:

— Косоглазый… а тараканов зачем рисуешь?

— А кого рисовать надо? — смутился Басилей.

— Мамонтов! — восторженно заорал Павлик, — Великих огромных мамонтов! Много-много-много!..

— Сейчас будут мамонты, — невозмутимо сказал Басилей, ставя маленький загрунтованный холст на подрамник. — Сейчас будет много-много настоящих мамонтов.

Павлику дали высокую табуретку, вместо спинки позади нее разместился обширный дядя Варя. В ближайшие полчаса Павлик только вздыхал и вскрикивал, наблюдая, как невероятно быстрыми штрихами набрасывает Басилей цепочку задравших уши и хоботы, бегущих друг за дружкой кругами и зигзагами мохнатых мамонтов. Размером они были не больше таракана с золотой рамки, но точно так же казалось: протяни руку — схватишь мамонта в кулак. Потом Павлик освоился и стал считать мамонтов. Он заранее заявил Басилею, чтобы больше сорока восьми тот не рисовал, потому что дальше его считать еще не научили. Вера вела себя тише мышки, от своего мольберта поглядывала на мужа и на гостей, и что-то свое рисовала на квадратике картона.

— Ой, здорово… — наконец произнес Павлик. Ровно сорок восемь мамонтов взбирались на какую-то невозможную гору, самый передний держал в поднятом хоботе молоток, такой, какой был у самого Павлика для аукционов, — Я скажу тете Нине, чтобы вам обоим шубы подарили! Чтобы зимой вам тепло было. А эта картинка дорогая? — мальчик взял строго деловой тон.

— А эта картинка твоя, — ответил Басилей. — Это последние настоящие огромные сорок восемь мамонтов, и ты их владелец.

— Точно последние? — подозрительно спросил Павлик — Никому рисовать больше не будешь?

— Точно — последние! — Басилей перекрестился — Не будет больше мамонтов!

— А если я попрошу? — вконец обнаглел Павлик.

— Тогда… Тогда будут мамонты! Но только твои, только столько, сколько ты скажешь! — в Басилее, похоже, кроме художника жил еще и незаурядный артист.

— Ну тогда ладно, — успокоено сказал Павлик — наконец-то все понятно. А то мама глупая совсем, никак объяснить мне не могла — где мамонты. А мамонты, оказывается — все тут, и все мои. Это очень хорошо. Я очень люблю мамонтов. Моих. И тебя, дядя… Бася. Шубу тебе завтра купят.

Басилей покрыл картину тонким слоем лака и вызвался сам ее отнести в дом к Подселенцеву. Так они и двинулись вдоль набережной: впереди — курносый мальчик неполных шести лет, за ним — сорокалетний бородатый киммериец, в чьих длинных пальцах картинка со стадом мамонтов казалась совсем маленькой, замыкал шествие юноша пудов эдак в семь-восемь весом, гора мышц, и все притом — железные. Вера осталась дома: дорисовывать начатую картинку.

Хорошо, что мальчик на эту картинку не взглянул, не то прибрал бы к рукам и ее. С фотографической точностью запечатлела Вера мужа за мольбертом, мальчика с горящим взором на высокой табуретке и могучего телохранителя мальчика. Удивляло Веру то, что со старшим братом, известным всему городу гипофетом Веденеем, у телохранителя было лишь едва заметное сходство — в профиле, в разрезе глаз. Но выражение глаз было совершенно одинаковое, эти глаза говорили всему миру: «День пройдет — станет вчерашним — и новый день тоже пройдет — зачем, люди, вы хотите знать будущее — вы же в нем живете!» Варфоломей на тройном портрете глазами говорил именно это. Часть подобных мыслей читалась и на лице мальчика. На лице Басилея же читалась одна-единственная, вечная его мысль: «А вот я сейчас как нарисую!..»