Земля в иллюминаторе (СИ)

— Ничего смешного. Так они объясняли передачу жизни от родителей к ребенку и чего-то существенного от мастера к его творению. Ну а Джидан… мы столько говорили о нем, что ты и сам мог бы уже угадать, что там думали о душе. Джиданцы считали душу светом, особым светом, свободно существующим во вселенной, но способным нисходить в живое. При этом джиданцы верили, что душу, как и свет, можно разделить на своего рода спектры. Они верили, что душа меняется в зависимости от того, как человек проживает свою жизнь. Они утверждали, что звездный ветер не принимает в себя зло. Смерть раскалывает души плохих людей, и все зло остается в мире, либо вовсе исчезает, а сама основа души уносится со звездным ветром. При этом души хороших людей смерть не раскалывает. Такие души богатеют от мира к миру, сохраняют память.

— Сны?

— Нет. Как ни странно, я никогда не слышал, чтобы джиданцы объясняли сны памятью душ. Эта память как-то иначе устроена. Скорее, это моральная память. Такой душе от мира к миру делается все легче делать верный выбор. И, в конце концов, люди, сквозь которых эта душа струится, становятся своего рода волшебниками — странными, очень свободными существами, присматривающими за тем миром, в котором воплотились… Но я знаю, почему ты об этом спросил. Ты смотришь на омара и думаешь о нем.

— Да. — Хинта ожидал, что взрослый скажет что-то поучительное, но Ивара неожиданно умолк. — И?

— Что? Я не знаю, во что верят омары; не знаю, способны ли они верить; не знаю, нужна ли хоть какая-то душа, чтобы быть тем, чем они являются. Душа не видна, когда нет живого тела, культуры, общения. А у омаров, как мы уже несколько раз обсуждали, всего этого нет.

— Когда мы разбирали Аджелика Рахна, мне все время казалось, что его душа в тех необычных драгоценных кристаллах у него на платах.

— Возможно. Потому что если Аджелика и жил когда-либо подобно нам, то в нем тайна его живой разумности могла бы быть связана с чем-то в его устройстве.

— Подобно тому, как в нас разумность связана с мозгом?

— Это в тебе говорит дух Притака. Наша жизнь повсюду в нас и вне нас; мы признаем людьми даже тех представителей нашего вида, которые ничего не понимают — к примеру, маленьких детей или выживших из ума стариков. Нет. Без разума мы все еще люди. А Аджелика без разума — робо с прекраснейшей в мире оболочкой. Именно поэтому в метафизическом смысле для него какой-нибудь из его кристаллов может значить больше, чем для нас частичка нашего мозга.

— Кажется, я понял, — кивнул Хинта. Тут в комнату вернулся Тави, неся стопку раздвижных пластиковых контейнеров, и неприятная работа закипела с новой силой. Мальчики выкручивали болты, резали пленки и стяжки мертвой ткани, раскрепляли контакты проводов, сливали жидкость из распавшихся шлангов. В одну минуту Хинта казался самому себе роботехником, в другую — патологоанатомом, в третью — ассенизатором. Но вскоре он был вынужден признать, что прежнее отстраненное и прагматичное отношение к вскрываемому ими телу так к нему и не вернулось. Теперь он испытывал непрерывную неясную тревогу, словно в воздухе посреди комнаты рос ком невидимой тьмы. И дело было именно в омаре. Этот труп, лишенный лица и кожи, почему-то все еще выглядел слишком живым. Порой Хинта ловил себя на иррациональной уверенности, что омар сменил позу: шевельнул пальцами или сдвинул стальное колено — устроил какую-то неуловимую зловещую шутку, пока на него никто не смотрел. Чем глубже они закапывались в него, тем сильнее Хинта ощущал потаенный трепет — словно какая-то огромная беда крылась в недрах полуразложившегося тела, словно у мертвого чудовища все еще была злая воля, и эта воля могла вырваться наружу или вызвать к себе темные силы мира, чтобы нанести удар по людям, осмелившимся нарушить ее покой.

Особенно сильно Хинта понервничал, когда они с Тави выливали в ведро фиолетовую жидкость из пузыря с кристаллом. Однако ничего не произошло; когда Хинта надрезал пузырь и смял его в своих руках, клубящееся фиолетовое облако утратило прежние очертания и вытекло вместе со всей остальной жидкостью. Подобно какому-то желе или яичному желтку, оно бесформенной кляксой шлепнулось о дно пластикового контейнера.

— А мы боялись, — произнес Тави.

— Да, видимо, оно того не стоило. — Хинта повертел в пальцах облепленный склизкой грязью кристалл. В этой штуке все же было что-то особенное; металл казался очень холодным, словно там таилось нечто негативное — прямая противоположность энергии Экватора. Хинта помнил, как Экватор согрел ему ладонь. Здесь же все было наоборот, как будто кристалл был способен высасывать жизнь прямо из пальцев человека. Ощущая в руке неприятное жжение, Хинта поспешил отложить находку в сторону.

Еще через полчаса они торжественно извлекли из нутра омара последний пузырь. Вся жидкость была слита, платы очищены от масла и разложены в том же порядке, в котором они крепились внутри ранца, и Хинта начал заново соединять их между собой, чтобы увидеть целое системы.