Земля в иллюминаторе (СИ)

— Потому что что-то изменилось. Потому что вещи становятся связанными друг с другом. И связей все больше. И они все сложнее. И я начинаю сходить от них с ума.

— Ты еще что-то хочешь рассказать? — спросил Румпа.

— Может быть. — Хинта шмыгнул носом. — Но чуть-чуть позже. Мне надо успокоиться до конца.

— Ничего, — сказал Тави. — У нас будет долгий разговор. — Он тоже сел, спустил ноги вниз. На его шее мигали аварийные маячки, а кожа на лбу и щеках от тендра-газа начинала темнеть и покрываться волдырями. — Интересно, через сколько часов за нами придут? Через три? Через шесть?

Хинта покачал головой.

— Раз они все еще не здесь, значит, они не ловят наш сигнал.

— Или слишком много пострадавших.

— Нет. Нам бы обязательно дали знать, что нас обнаружили, чтобы мы могли спокойно ждать, когда нас снимут отсюда. А сейчас здесь ни души, кроме нас. Я думаю, у них вышла из строя станция, которая поддерживает аварийные маяки. Без нее наш сигнал бедствия уходит в пустоту. Ивара, а Вы какого мнения?

Мужчина пожал плечами.

— Вы двое разбираетесь в этом лучше меня. Я проходил свою технику безопасности слишком давно и слишком далеко отсюда. Там были другие гаджеты для выживания. И там не было такого чувства одиночества перед лицом угрозы. А здесь — куда ни посмотри — не увидишь на горизонте куполов Литтаплампа.

— Можем рискнуть и попробовать спуститься вниз.

— Нет, уже не можем. Мы начинаем пьянеть, и это стоит осознавать, чтобы не наделать глупостей. Это похоже на смесь счастья с усталостью. По телу как будто разливается тепло; движение становятся неточными, восприятие затуманивается, речь замедляется. Все это не очень уловимо, особенно для того, с кем это происходит впервые.

— А с Вами?

— Нет, я еще не попадал в такие ситуации. Но я пил тягучий кувак.

— Я пробовал, он невкусный, — сказал Тави.

— Но от него приятно, да? — вставил Хинта. Учитель кивнул.

— Сомнительная привилегия взрослых.

— Я один раз, — вспомнил Тави, — ходил по улице без шлема больше часа. Вернулся домой с сильно покрасневшими глазами. Мама жутко ругалась, а потом перестала, когда увидела, как мне плохо…

— И все же, как это странно: сидеть на улице без скафандра, трогать вещи обнаженными кончиками пальцев, смотреть вдаль глазами, не защищенными ни силовым полем, ни стеклом, — сказал вдруг Румпа, и эти слова прозвучали так, будто были частью большего потока мыслей, как если бы он уже несколько минут вел бурный внутренний разговор. — Да, потом нам будет плохо. Но сейчас мы делаем то, чего постоянно лишены в повседневной жизни. Иногда я замечаю вещи лишь в тот момент, когда их больше нет под рукой. Мы так привыкли к своим скафандрам — они для нас почти как кожа. Мы привыкли к пластику и металлу, к блестящим и гладким поверхностям, к искусственной дистанции, которая отделяет нас от ветра и пыли, ядовитой сырости туманов, грязи и камней, от всего, чем, кроме нас самих, полон мир.

Тави подобрал маленький обломок пластика и начал разламывать его в пальцах — будто хотел на практике прочувствовать то, о чем говорит старший. Белые крошки беззвучно осыпались в хаос металлических обломков. Было интересно наблюдать, как они кружатся в воздухе, ударяются о множество мелких препятствий, исчезают из виду, проваливаясь сквозь нагромождения крупного мусора. Румпа подставил Тави ладонь, и мальчик отломил для него часть рассыпчатой пластины. Мужчина задумчиво сжал белое крошево в кулаке.

— Я сейчас думаю о том, каким мир был раньше: задолго до нас, за десятилетия до удара из космоса, в мирную эпоху Золотого Века. И еще о том, каким тогда был человек.

— Одноцветное синее небо? — спросил Хинта.

— Оно не было совсем одноцветным. Древние находили его очень красивым и различали в нем множество оттенков, особенно на рассвете и закате. Их поэты утверждали, что мир создан загадочными высшими существами специально для того, чтобы радовать человеческий глаз. А их ученые говорили, что все наоборот, и что это тела людей за множество поколений эволюции приспособились любить мир.

— Не такие уж это взаимоисключающие утверждения, — сказал Тави. — Ведь в любом случае они все признавали, что людям хорошо в мире, что они к нему подходят.

— Именно. Воздух, которым можно дышать. Вода, которую можно пить прямо из водоемов с поверхности земли. Озера и реки, моря и океаны, в которых можно купаться совсем без одежды. Тысячи съедобных растений и животных, которые почти все погибли и теперь известны нам лишь по картинкам или в качестве экспонатов музея палеобиотики.

— Здесь нельзя жить, — тихо сказал Хинта.