Земля в иллюминаторе (СИ)

— Да, возможно, так и есть, — поддержал его Ивара. — Эти полу-роботы, ведущие образ жизни зверей, когда-то были людьми, и что-то в них, возможно, еще может тосковать по бытию человеком. Возможно, есть в них какая-то оборванная нить. Однако я не представляю, как бы мы могли практически проверить эту гипотезу. Разве только удастся заглянуть им в глаза, когда они сорвут с нас маски… Надеюсь, этого не случится. Я хотел бы ошибаться, хотел бы узнать, что омары понемногу меняются, начинают носить бусы и делать надгробия для своих мертвецов. Если бы такое стало возможно, то мы бы постепенно признали в них людей, и присутствие наследников могло бы скрасить века угасания нашей цивилизации. Однако сейчас мирок литской ойкумены — это единственное будущее, которое у нас есть. — Он перевернул ладонь, и его кусочек белого пластика соскользнул вниз, чтобы затеряться среди другого мусора.

— А я вот никак не могу понять, — сказал Тави, — мало это или много.

— Что? — не понял Хинта.

— То, что у нас есть. Литская ойкумена.

— Большинству людей этого достаточно, чтобы прожить очень полную жизнь, — сказал Ивара. — Но когда задумываешься, понимаешь, как мы одиноки.

— Вы какое-то время назад упоминали музей палеобитики в Литтаплампе. Вы в нем были?

— Много раз. А что?

— Просто интересно, какой он внутри. Я ходил в ламрайм на научно-популярные сеансы. Там показывали проекции залов музея. Но это ведь не то же самое — не ты идешь, а за тебя идут. Нет запаха, нет настоящего ощущения пространства.

— Он большой, — с улыбкой в голосе ответил учитель. — Там можно заблудиться. Залы большие, воздух в них свежий. Но когда подходишь к экспонатам, иногда можно ощутить их запах. Они пахнут… как старые вещи; как комната, в которой месяцами не включали вентиляцию. Не очень приятный запах — но, когда он едва уловим, в нем появляется свое обаяние.

— Здорово.

— Я ходил туда еще школьником. Потом я там стажировался. А еще несколько лет спустя там проходила презентация моей второй книги.

— Если мы выживем, дадите себя почитать?

— Да, — усмехнулся Ивара. — Но боюсь, я не очень хороший писатель. Мои тексты нескладные. В них мои мысли мертвеют, тяжелеют, теряют разбег. Я тону в спорах с другими авторами, навешиваю на свои слова слишком много отсылок к источникам. В результате, лишь таким же специалистам, как я сам, удается пробраться через этот научный кисель.

— Я все же рискну, — решил Тави.

Мужчина пожал плечами.

— В музее, — вернулся он, — обычно бывает много людей; в залах шум, эхо шагов, бегают и рычат виртуальные проекции вымерших животных, звучат аудиопотоки множества экскурсий. Но когда я бывал там по делу, мне иногда удавалось задержаться допоздна. И тогда я пользовался своим положением, чтобы бродить по залам в одиночестве…

Тави смотрел на Румпу, будто загипнотизированный, даже почти перестал моргать, хотя из глаз у него обильно текли слезы. Еще не так давно этот влюбленный взгляд привел бы Хинту в бешенство. Но сейчас он наблюдал за ним с очень странным чувством: словно они трое — он сам, Тави и Ивара — со временем должны будут стать своеобразным подобием семьи.

— Когда остаешься там один, возникает ощущение, что ты во сне или в каком-то другом, чисто умозрительном пространстве. Тусклый свет. Огромные пролеты серебристых арок. А между ними, застывшие в тишине, ряды экспонатов — все, что было, и чего больше нет, история земной жизни от начала до конца — потому что наше время это, безусловно, конец земной жизни. Это все равно, что оказаться внутри законченной биографии какого-то великого человека. Только в данном случае это не один человек, а целый мир живых существ, который зарождается, эволюционирует и вымирает у тебя на глазах.

Хинта встряхнулся. Его тело немного онемело, в ногах и руках нарастала ватная вялость, а в висках, пока еще очень тоненьким сигналом, начинала звенеть боль. Но он не хотел этого признавать, не хотел чувствовать себя слабым, умирающим. Так что он старательно проморгался и посмотрел на учителя.

— А вообще, каково это — жить в Литтаплампе? Какие там улицы, техника, дома, магазины, ламраймы и кувраймы?

— Ты наверняка что-то знаешь и сам.

— Только общее: про купольную структуру города, и что внутри каждого купола ходит кольцевой монорельсовый поезд, а еще три поезда связывают все купола между собой…

— А от станций во все стороны едут движущиеся кабины — лифты, — добавил Тави. — Но ведь этого мало. Даже мои воспоминания раннего детства мало что мне говорят. Я помню какую-то толпу, постоянное движение и много колонн из металла. Больше ничего.