Земля вращается со скрипом (сборник)

- Тоже ноет, - с презрением отвечает Седой. - И критику­ет всех подряд. Что за люди! Ёлы-палы. Все кругом... Ноют и ноют. Одному кто-то испортил настроение, другому кто-то испортил прическу, третьему - вечер... Вашу мать! Мне кто-то всю жизнь испортил, и то я не ною.

Забавно слышать из уст Танелюка о нытье.

- Кто тебе испортил жизнь? - уточняю я.

- Да какая разница - кто. Достаточно того, что - мне.

Повисает тягостная пауза. Затем он говорит печально:

Знаешь, что я понял? Творческий человек должен жить либо один, либо с человеком, не имеющим к творчеству ника­кого отношения.

И что?

И все. Он будет счастлив.

Стремиться к счастью - глупо.

Не врубился. Это еще почему?

- Счастливый человек уязвим.

-Да?

-М-гу.

Шаркающей походкой к нам подходит бомж, в рваном спортивном костюме, с сильным устойчивым запахом сво­бодного от условностей человека.

Бутылочку не дадите? - сипит он.

Обождите, - просит Седой, - мы не допили.

На дне бутылки плещется грамм пятьдесят.

- Да отдай ему, - говорю. - Мы сейчас вторую возьмем.

Седой протягивает бутылку бомжу. Тот, не отходя, осуша­ет ее и, хмыкнув, шаркает от нас дальше.

-Ты уверен, что не сорвешься?

- Уверен, - успокаиваю я его, хотя на самом деле я уже со­рвался.

Глава девятнадцатая

 На ковре

Не запоя моего боится Женя. Ему все равно, у него своих проблем хватает. Просто он отлично меня знает, изучил.

Мне нельзя пить больше двух рюмок. Потому что после третьей я не собираюсь останавливаться, а после седьмой-восьмой из меня начинает вылазить мое прошлое настоя­щее. Я начинаю язвить, задираться и тому подобное. Ника­ких сдерживающих факторов. Все рушится. Больше нет ни­чего - ни здравого смысла, ни идеалов, ни авторитетов, ниче­го...

На гастролях в Волгограде, например, я пристал к при­ехавшим на соревнование боксерам: «А хотите, ребятки, я -простой худенький паренек - сделаю вас всех по-одному. Каждого!» Тьфу, гадость. Слава Богу, эти ребята решили не связываться с явно неадекватным человеком. А то б наваля­ли так, что я потом всю жизнь бы без грима Квазимодо играл.

Так во всяком случае было раньше.

Самое интересное, что я не люблю пить. И как собака не переношу пьяных людей. Совершенно. Даже слабовыпивших. (Если, конечно, сам не под градусом.) А пьяная женщи­на вообще сразу умирает для меня и как женщина, и как лич­ность.

Минимум раз в год я ухожу в запой. Так получается. За­пой у меня длится дней десять.

По злой иронии судьбы три последних раза выпадали на спектакль «Ревизор». Прямо рок какой-то. Чертовщина. Ух­мылка Гоголя.

Когда мой Хлестаков опять вышел на сцену здорово «на­хлеставшись», у Дуче лопнуло терпение, и, дождавшись мое­го выхода из штопора, он пригласил меня на ковер.

Я пришел угрюмый, тихий, с мятым лицом и потухшим взором.

На душе было скверно. В голове туман, во всем теле дрожь. Ко всему прочему одолевало раздражение. Я был зол. На себя, на весь мир...

Начал Дуче издалека.

Леня, ты знаешь, я искренне считаю тебя очень талант­ливым. Даже больше, я думаю, ты гений.

Гений, - согласился я, - среди г... и удобрений.

У тебя не должно быть ко мне претензий. Я даю тебе пол­ную свободу. Тебе позволено многое, на что не может рассчи­тывать в студии никто. Я десятки раз закрывал глаза на твои срывы, но есть предел и моему терпению.

Само собой.

- Пойми, я должен принять меры. На меня давят.

-Гм...Кто?

- Да в том-то и дело, что почти все... Ведь... -Дуче замял­ся, притворно смутился, - тебя не любят.

Я не нашелся, что сказать. Я лишь откашлялся и уперся взглядом в его переносицу.

Надеюсь, ты догадываешься, что у тебя нет друзей?

Это вы мне рассказываете?

Тебя боятся, тебе завидуют, тобой восхищаются, но ни один, ни один человек не любит.

Ну и что?

Тебя никто не любит, - повторил Нельенов (это было по­хоже на гипноз), - но самое страшное, что ты сам никого не любишь.

Нет, - буркнул я, - это не самое страшное.

Самое страшное, когда тебе об этом неоднократно напо­минают.

- Многие, очень многие выражают недовольство тем, сколько у тебя привилегий.

Я их заслужил.

Я, конечно, понимаю, что они просто тебе завидуют.

И это я тоже заслужил.

Вот видишь, даже сейчас ты... высокомерен, хотя я пы­таюсь поговорить с тобой по-человечески.

- Я это ценю, - безинтонационно заметил я.

Анатольевич обиженно поджал губы. Глаза его, точно в поисках ответа, или скорее очередного вопроса, забегали. Затем, понизив голос, он сказал:

- Карманцева - Елизавета Юрьевна - даже задумывается над тем, чтобы выгнать тебя из театра.

Я догадывался о том, что это пустая угроза. Хотя времена меняются. Кто знает.

Ей уже дадены такие полномочия?

Ты можешь остаться, если прилюдно, при всех, изви­нишься и дашь обещание больше не пить.

Я не стану этого делать.

Ты собираешься продолжать пить?

Нет. Но давать кому-либо обещания я не стану. А уж из­виняться тем паче.

Ты что же, не чувствуешь за собой вину?

Чувствую.

Елизавета Юрьевна настроена решительно. Ты должен пойти на компромисс. Иначе она пойдет на принцип.