Земля зеленая

Под бульканье сбиваемого в бочонке масла в голову Лизбете лезли тягостные мысли. У нее не было того ясного взгляда на вещи, каким отличался старый Бривинь. Все чаще она встречалась с другими хозяйками и так же, как они, судачила, жалуясь на свои беды. Однажды, когда она и хозяйка Межавилков долго вздыхали и охали в комнате дворни, старый Бривинь вдруг как бы очнулся от тяжкой дремоты, стукнул кулаком по столу и громко сказал:

— Не скрипите вы, как старые телеги, слушать противно! Люди остались такими же, как и раньше, только время их вертит по-другому. И хозяевам нужно поспевать за временем, ничего тут не поделаешь. Никакой беды в этом нет, к лучшему идет жизнь! Будь мне сейчас двадцать четыре года, Бривиней не узнали бы — имение бы выросло здесь.

Хозяйки охнули только.

Лизбете стала очень набожной, каждое воскресенье посещала церковь и с большим удовольствием слушала, как Арп, стуча кулаком по кафедре, проклинает новые времена и испорченные нравы.

В первый раз, продав на рынке в Клидзине кадочку с маслом, Ешка привез двадцать рублей и, не сказав ни слова, бросил на стол перед матерью. Лизбете деньги не взяла: это он завел машину для сбивки масла, ему и принадлежит выручка. В другой раз Ешка вернулся только под вечер, осталось у него от выручки не больше пятнадцати рублей. Из третьей поездки его доставил утром работник с парома, Лея велел передать, что не пустит больше бривиньской лошади к себе на двор, лошадь проржала всю ночь, а у него в большом доме солидные жильцы, такого беспокойства терпеть не могут. Ешка проспал до обеда следующего дня, а потом долго разглагольствовал в домишке Лауски. Такое унижение получается! Не может же он стоять на Клидзиньском рынке рядом с курземскими хозяйками, которые съехались с кадками сметаны и мешочками крупы! Тридцать пурвиет в Бривинях надо засеять клевером, завести двадцать пять дойных коров и масло дважды в месяц отправлять в ящиках прямо в Ригу, тогда потекут деньги! Спрука и сунтужский Берзинь уже обзавелись жестяными двадцатилитровыми бидонами, по утрам отвозят молоко на станцию для рижского маслозавода. Только и работы что езда. А он, Ешка, разве может развернуться? Он прозябает, как нищий, а этот старый шут «хозяйничает», и все на глазах катится под гору.

— Теперь уж не долго ему скрипеть, — успокаивала Битиене. — Когда начинают кутаться в шубу и живьем в печь лезут, тогда недолго ждать.

Ждал ли этого Ешка, по его виду трудно было судить. Он клевал носом и напевал свою любимую песню про батрацкую рожь.

С Ешкиной рожью не вышло так, как рассчитывал Бите. Старый Бривинь велел батракам запрячь четырех коней, и за день весь урожай перевезли домой. Эту рожь обмолотили первой. Солому сложили в отдельный омет. Но наутро соломы не оказалось — Бите до рассвета заграбастал ее себе. Покоя ради старый Бривинь стерпел, хотя на сердце так и кипело.

Насыпав два воза зерна, Ешка отправился в Клидзиню. Для верности старый Бривинь послал с ним двух батраков. Те вскоре вернулись с пустыми мешками. Ешка остался в Клидзине дожидаться, покуда Симка удосужится проверить все и подсчитает деньги. Никто в Бривинях не знал, через сколько дней Ешка вернулся. Отоспавшись, он выпросил у старшего батрака полтинник и послал пастуха в Виксенскую корчму за полуштофом…

Оборвав причитания Лизбете и Межавилциене, старый Бривинь в последний раз стукнул кулаком по столу и накричал на них. Теперь эту привычку отца перенял и Ешка и еще шумнее проявлял ее в домике Лауски, сам старик становился все тише и замкнутее. Все так же отсиживается дома, на солнечной стороне, но странно — ему казалось, что он уходит куда-то все дальше и дальше, в холодную тень, где шубу приходилось запахивать плотнее, а самому сжиматься в комок.

И другие странности проявлялись у старого Бривиня. В конюшню он заглядывал часто, особенно в зимние ночи, когда чуть свет надо было ехать в лес, — на батраков ведь нельзя положиться, что лошади будут хорошо накормлены. Но никто не мог вспомнить, чтобы он хоть раз зашел в новый хлев. А в былые времена хозяин забегал посмотреть каждого новорожденного теленка и даже ягнят. Часто вспоминала Лизбете последнее лето перед уходом Мартыня Упита и Андра Осиса, когда весь хлев был вычищен за два с половиной дня. Помнится, Ванаг сам взял топор и гвоздь и прибил к стене конец жерди, чтобы при вывозе навоза она не свалилась и не разрушила ласточкиного гнезда, которое птичка по глупости там слепила. За Брамана ведь нельзя поручиться, он был способен и на такое грешное дело… А в этом году навоз вывозили целую неделю, и сам даже не заглянул в хлев, не посмотрел — все ли хорошо сделано.

К скоту у старого Бривиня было странное отношение. Он никогда не вставал с постели, пока коров и овец не угонят на пастбище. Когда в полдень или вечером стадо гнали домой, он уже заранее забирался в дом, чтобы не видеть скотины. И если случалось, что на пастбище громко мычала корова, он, как мальчишка на станции, испуганный внезапным паровозным свистком, затыкал уши и морщился.