Земля зеленая

И к Браману относился непонятно. Первое время, когда тот целыми неделями работал в Айзлакстском лесу, а потом неделями торчал у Рауды, пропивая заработанный четвертной, хозяин Бривиней старался не пропустить ни одного слуха об этом бродяге. Но страховые деньги были получены, новый хлев выстроен, сплетни вскоре утихли. Даже пьяный Мартынь Упит только отмахивался, когда кто-нибудь заводил болтовню о пожаре. А портному Ансону и самому надоело повторять одно и то же: у него накопилось много новых россказней, которые выслушивали более охотно. Бывший штудент, говорят, подольстился к Бауманиете, и Битиене даже палкой не могла его выдворить. Анна Осис с дочерью шатаются в Риге по Даугавскому рынку и попрошайничают. Лиена Берзинь своему колонисту поранила топором уже обе руки — бедняга теперь пьет у Рауды горькую и плачется на свою судьбу.

Рийниек давно уже перестал бахвалиться, что потребует следствия по делу с пожаром. У него своих забот хватало: Рийниеце сидела в лавке, каждый божий день пекла блины из белой муки; ящик с конфетами всегда пустой; школьники по дороге в училище перестали к ней забегать, а шли к Миезису, где за копейку можно было купить любую конфету на выбор.

Да, жизнь ушла далеко вперед, и никому уже не было интересно знать, что говорит и делает бродяга Браман. Но старый Бривинь прислушивался к каждому слову о нем. Лизбете понимала, почему он морщится, почему у него вздрагивает седая борода. Прямо горе, когда знаешь ближнего так же хорошо, как свои болячки.

Совсем неожиданно все началось сызнова. Никто не знал, откуда это пошло, но в волости заговорили, что дело с бривиньским пожаром опять поднимают. Кто-то как будто слыхал, что Анна Смалкайс в Курземе у русских проговорилась, и это дело дошло до ушей высоких господ. Кто-то другой утверждал, что это не Анна, а пьяный бривиньский Ешка намолол вздору в Клидзиньском трактире. Третий уверял, что дело начала супруга начальника станции — господина Янсона, она, как член общества защиты животных, не могла оставить безнаказанной гибель трех телок, сгоревших в Бривинях.

Лизбете вначале думала, что первая услыхала неприятную весть, но вскоре поняла, что ошиблась. Старый Бривинь в своей норе знал обо всем; он, как крот, уже издали почувствовал по дрожанию земли шаги приближающегося врага. К еде его приходилось тащить силком; иногда, сидя за столом, так и забывался с полной ложкой в руках. Лизбете не могла спать по ночам, настороженно прислушиваясь, как на другой половине, на бывшем месте Лауры, он лежит тихо, но не спит, и вдруг приподнимется на локтях и повернется к окну. Лизбете изнывала и уставала, особенно потому, что днем на ее плечах лежало все хозяйство. Ешка дома почти не жил. Когда его не было, Лизбете в темноте прислушивалась к каждому шороху, даже шум в ушах порождал напрасную надежду, — вот, вот он идет… наконец-то домой приплелся!.. Днем, когда она видела Ешку, пробиравшегося вниз к домишку Лауски, ее так и подмывало выбежать на улицу, вырвать кол из загородки и встать на пути сына — так позорна и унизительна была для Бривиней его дружба с рвачами и жуликами, которых сторонился каждый уважающий себя батрак. Конечно, там не было ничего такого, о чем плел портной Ансон, этот старый брехун, но кто знает, может быть, в домике Лауски происходит что-нибудь и похуже, ведь только от доброго сердца Битиене не ставила бы на стол горшок с маслом…

Лошадник Рутка зачастил в Бривини каждые две недели. Последние охапки клевера добирал он с чердака хлева и уминал на своем возу, где уже лежал мешок сена от Осиса. Денег на жалованье батракам пока еще хватало, но записывать выдачи Лизбете иногда забывала; если просила записать, то старик выводил такие каракули, что, должно быть, и сам не разобрал бы. А если вдруг умрет, кто сумеет разобраться в его подсчетах.