Земля зеленая

Пичук, почесывая голову, побрел к капустному огороду нарвать мокрицы. Сидя на чурбане, Осиене держала зажатую между колен голову Янки. Глаза ее все время тянулись к двери, в которую вошла Тале, она что-то бормотала, не то сердясь, не то оправдываясь. Заметив гостей, отпустила мальчика и поднялась, все еще посматривая на дверь и шевеля губами. Осиене сделала несколько шагов навстречу гостям. Узнать ее было довольно легко. Такая же, как в Яунбривинях, — больше уж высохнуть и согнуться невозможно. Только, кажется, ни одного зуба не осталось, рот совсем провалился, подбородок выдвинулся вперед, острый, как клин. Дочь и сына, очевидно, узнала сразу, но третью гостью, должно быть, и не заметила. Девочки, как только соскочили с телеги, сейчас же побежали на холм смотреть невиданное — ветряную чудо-мельницу и распластанное на траве крыло.

Нельзя сказать, чтобы Осиене не была поражена и удивлена. Но ее слишком занимало другое. Кое-как поздоровавшись, опять покосилась на дверь.

— Такая уж она у меня! — пожаловалась Осиене, полная обиды. — Даже не позволяет головы вычесать мальчишкам. Две взрослые девицы могли бы сами нарвать в огороде травы для свиней. Весенняя пора, а они спят до полудня.

Анна с Андреем смущенно переглянулись, у обоих одна и та же мысль: вот как нас встретили!

— Это Пичук там ползает в огороде? — неловко спросил Андрей.

Мать мельком взглянула на огород и продолжала свое. Катыня уже второй год пасет в Межавилках. Там люди хорошие, ребенку жить можно. Хотя пастбище на открытом поле, но когда коровы начинают разбегаться, выходит помочь сама хозяйка или высылает батрачку. Пичуку здесь хуже: каждый будний день в пять утра надо гнать свиней в поле. Если случится, что он заснет на краю канавы, выбегает Саша, так и норовит хлестнуть, какая бы хворостина ни попала под руку.

Мария послушала, послушала и отвернулась, все это ей чуждо и скучно. Поднялась на носках посмотреть, где это покрикивают девочки, как бы не зацепились за что-нибудь, не ушиблись и не порвали платьица. Раскрыв белый зонтик, пошла прогуляться по двору, морщась и обходя навоз. Пригнула ветку сирени и долго нюхала, должно быть, проверяла, так же пахнет, как в Агенскалне, или иначе. Дыра в кухонном окне забита дощечкой, у окна мелькнула булавочная головка Минны Ритер, по-видимому очень заинтересовалась рижанкой.

Осиене сейчас же заметила Минну, глаза у нее стали колючие, недобрые, в них вспыхнула синяя ненависть, тонкие губы плотно сжались, словно не желая выпустить ни одного слова. Но разве можно удержаться!

Что она там подсматривает, эта хозяйская Минна! Хотя бы чужих постыдилась. Дома ведь никого не стыдится, и меньше всего — собственного отца. Ах, чистый содом здесь в Ритерах! Откуда только взялся этот Саша и кто он такой? Ни родственник, ни то ни се; русский или поляк — по выговору не узнаешь. Отъелся тут, как кабан, — выспится, встанет, порубит немного хвороста и опять на боковую, а эта не знает, чем угостить, как ублажить этого бородатого пришельца! От одного взгляда на него делается дурно. Хотя бы ради людей повенчались. Да разве такой может? В Латгалии или в каком нибудь вертепе у него обязательно есть жена и дети. Об этом уже поговаривают. О, содом, содом!

Она пошатнулась и приложила руку ко лбу — видно, закружилась голова, присела на чурбан. Гости снова переглянулись в глубоком недоумении. Андрей примостился на охапке хвороста. Анна — на опрокинутом треснувшем корыте. Садясь, увидела Янку. Он, спрятавшись за другую кучу хвороста, высунул белобрысую головенку, как горностай из норки, и разглядывал приезжих чудесными синими глазенками. Андр Калвиц, заигрывая с ним, пытался к нему подойти.

Осиене собралась продолжать свои причитания, но вдруг осеклась. Из дома выходила Тале. Она успела немного пригладить непослушные волосы, надела светло-желтую сатиновую блузку, которая выделялась особенно ярко на фоне заношенной юбки и грязных босых ног. Она почти одних лет с Мартой Калвиц, только ниже ростом, плечи у нее заметно вздернуты — это, должно быть, осталось с детских времен, когда каждый миг надо было остерегаться подзатыльника матери. Теперь роли переменились. Осиене сидела съежившись, маленькая и кроткая, сопровождая пугливым взглядом каждое движение дочери. Тале шла неуклюже, с явной неохотой, будто едва удерживая ноги, чтобы они не побежали обратно. Спрятав подбородок, нелюдимо посмотрела на брата и сестру. Лоб ее перерезывали морщинки, лицо широкое, некрасивое и старообразное; она научилась поджимать губы, стараясь, по возможности, не показывать крупные зубы. Неразговорчивая — о чем с ней толковать? Андрей пробовал было расспросить, как живется в Ритерах, справляется ли она со всеми работами взрослой батрачки? Тале что-то процедила сквозь стиснутые губы, это, кажется, означало «да». А когда о чем-то спросила Анна, в ответ протянула в нос «нн», и это следовало понимать «нет». Минутку потоптавшись на месте и помучив молчанием себя и других, она шмыгнула в дверь.