Земляничный вор

Она улыбнулась:

– В таком случае вы, я надеюсь, не будете против, если я все-таки немного выпью? Это «маргарита» – единственное, что я способна приготовить на кухне. – И она отпила несколько глотков. Выглядела она одновременно и молодой, и старой со своими длинными, какими-то бледными, волосами и многочисленными тату. Я никак не мог понять, то ли волосы у нее просто очень светлые, то ли это такая серебристая седина? А какого цвета у нее платье? Синее? Пурпурное? Зеленое? Отражая свет, оно переливалось, как масляное пятно на воде. Моргана выглядела то ровесницей Вианн, то – причем уже в следующий момент – ровесницей ее матери. Она как бы перемещалась из одного возраста в другой в зависимости от того, под каким углом я на нее смотрел. И, конечно же, эти бесчисленные зеркала все только больше запутывали, в них невозможно было увидеть вещь такой, какая она на самом деле.

Указав на зеленую папку, плотно зажатую у меня под мышкой, я спросил:

– Мадам Дюбуа, мне сказали, что эта папка находилась у вас, не могли бы вы объяснить, как она к вам попала?

Она посмотрела на папку, но, похоже, ничуть не удивилась. Зато я, пожалуй, почувствовал некоторое разочарование: я-то надеялся, что замечу хотя бы самый слабый признак того, что мне все же удалось поколебать ее несокрушимое самообладание. Но нет, она по-прежнему была безупречна и абсолютно непоколебима; в этом платье из струящегося шелка она казалась фигурой, сошедшей с одного из викторианских полотен. Под длинным платьем ее протезы были невидимы, да и двигалась она так плавно, что я готов был поверить, будто она вообще не касается пола, а плывет над ним, подобно духу или блуждающему огоньку. И тем не менее в ней не чувствовалось ничего нематериального. И вес ее, пожалуй, был несколько выше среднего. Держалась она очень прямо и очень уверенно. Зато я в ее присутствии чувствовал себя настолько слабым, что, казалось, даже самый легкий ветерок мог не только поколебать меня, но и унести прочь.

– Вы уверены, что совсем не хотите выпить?

– Может быть, чуть-чуть… – сдался я.

Она улыбнулась, скользнула куда-то за занавеску и почти сразу вернулась, неся кувшин со льдом и чистый бокал.

– Папка никакого значения не имеет, – сказала она, и это прозвучало как утверждение. – Вам нужно нечто иное, я точно знаю.

Я только головой покачал и попробовал коктейль. Вкус свежего сока лайма отлично маскировал крепость алкоголя, и мне вдруг пришло в голову: а не совершаю ли я ошибку, открыто бросая ей вызов? Но отступать было поздно. Я почувствовал, как из желудка тепло начинает разливаться по всему телу, и его теплые пальцы уже дотянулись до шеи и висков.

– Так это вы взяли папку? – спросил я напрямик.

Она улыбнулась.

– Не совсем. Она сама у меня появилась. И я подумала, что вам, наверное, захочется ее вернуть.

– Вы прочли исповедь?

Она неторопливо сделала глоток и поинтересовалась:

– А что, это имеет какое-то значение?

Горячие пальцы алкоголя уже добрались до моего лица.

– Вы ее прочли? – упрямо повторил я.

– Нет, Франсис, я ее не читала. Но не сомневаюсь: для вас она очень важна.

– Последняя исповедь человека вообще священна, – сказал я. – А это еще и завещание Нарсиса.

На устах Морганы вновь появилась загадочная полуулыбка; казалось, она собиралась раскрыть некую тайну.

– Нарсис… Я все время только о нем и слышу, – сказала она. – Если бы я верила в духов, то, наверное, поддалась бы искушению – решила, что он все еще здесь и наблюдает за нами.

Я издал негодующий возглас, пытаясь сказать, что я выше подобных суеверий. Хотя, впрочем, почему бы не поспорить на эту тему – ведь верят же католики в Святого Духа, а это как бы предполагает и возможность веры в духов несвятых. Моргана между тем продолжала:

– А знаете, люди раньше верили, будто душу мертвого можно поймать в зеркало как в ловушку? Именно поэтому многие здешние старики до сих пор спешат занавесить все зеркала, когда в доме кто-то умрет, и часы останавливают, чтобы дать покойнику возможность добраться до рая, прежде чем о его смерти станет известно дьяволу.

Я смотрел поверх ее плеча, обнаженного и покрытого татуировкой из сплетения земляничных листьев, и видел в зеркалах самого себя, запутавшегося в зарослях таких же листьев – синих и коричневых. Она разместила зеркала так, чтобы они бесконечно отражали все тот же кусок гобелена с этими неестественными листьями, цветами и птицами. Казалось, передо мной бесконечное число раз возникает и разрушается некий карточный домик, и я вдруг почувствовал, что буквально ненавижу эту ее картину, которую она называет «Земляничный вор», и эти строго организованные и без конца повторяющиеся изображения, и эти однообразные, какие-то безжалостные краски.

– Боже мой, как у вас хватает сил все время на это смотреть! – вырвалось у меня.

– Каждый видит то, что ему нужно. Некоторым видится свобода, другим – тюремная камера. Одни видят лица любимых людей, а другие – их смерть.