Земляничный вор

Но сейчас шоколад еще можно было спасти, хотя действовать приходилось невероятно быстро, пока он не успел утратить эластичность. Я вылила его из сковороды и добавила в горячую массу несколько кусков глазури, непрерывно все это помешивая, пока глазурь полностью не растворилась. Противный запах сигаретного дыма сменился запахом горящей листвы – это был сладкий запах обычного осеннего костра, какие часто жгут по вечерам.

Попробуй. Испытай меня на вкус. Проверь.

Теперь шоколад уже немного остыл и вновь обрел свою шелковистую консистенцию. Я вернула сковороду на горелку, и над гладкой блестящей поверхностью затрепетали крошечные лепестки пара, похожие на призраки мертвых цветов. Мастерство гадания по шоколаду моей матери мне так и не дано было постигнуть. Может, она считала эту магию чересчур домашней, а может, просто не доверяла тем видениям, что возникали в шоколадных испарениях. Она предпочитала карты Таро с их знакомыми потрепанными рубашками. Ну, а я и шоколад – старые друзья; мы столько странствовали вместе и всегда так хорошо понимали друг друга.

Попробуй. Испытай меня на вкус.

Я наклонилась еще ниже, погрузив лицо в испарения и чувствуя запах нагретой медной сковороды и шоколадной смеси. Сырые какао-бобы красного цвета, и тот напиток, что готовили древние ольмеки, был похож на кровь, чуть разбавленную водой.

Проверь меня.

Перед глазами у меня поднималась в красное небо стая черных птиц, их крики в клубах пара были похожи на звон крошечных серебряных слитков. Черные птицы – знак утраты, знак того, что нас покидает дорогой нам человек.

Нарсис? Но в шоколадных испарениях можно увидеть будущее, а не прошлое. Теперь над медной сковородой возникли новые запахи – табака и кардамона, и в них вплелась сокровенная нотка аромата бобов Criollo, ясная и настойчивая, как память. Это был аромат тех историй, которые рассказывают ночью у костра или в дешевых гостиничных номерах. Это был аромат краткой и страстной любви, ночей, полных неги и лени, под звездами чужих стран. Это был аромат реки и всех ее притоков, что стремятся к ликующему морю и дальше, за море, в Лондон, Москву, Рим, Марокко и дальше, дальше, дальше, – в такие места, какие мы видели лишь на страницах журналов, хотя тот ветер и приносил нам иногда дразнящие и соблазнительные напоминания о том, где нам еще предстоит побывать.

Как насчет Сиднея? Или Рейкьявика? А может, лучше Мадагаскар? Или Токио? Или Бора-Бора? Или Таити? Или Азорские острова? Летите же за мной, доверьтесь мне, и я подарю вам весь мир…

Но коварный ветер вечно лжет; он обещает так много, а приносит лишь сердечные страдания. Раньше он всегда говорил голосом моей матери, но теперь его голос стал гораздо больше похож на голос совсем другого человека, у которого смех словно комком застрял в горле, и от этого он выговаривает слова немного тягуче и насмешливо. Но почему же эти черные птицы все летят и летят? За кем? Только бы не за Анук и не за Розетт! Я слишком многое принесла в жертву и не допущу, чтобы моих дочерей унесло этим ветром. Но тогда за кем они прилетели?

Найди меня. Почувствуй меня. Повернись ко мне лицом.

Этот зов явно доносился из магазина, что на той стороне площади, и долгим эхом отдавался в моей душе. Так, наверное, мог бы звучать и мой собственный голос, голос той Вианн, какой я была, когда родила Анук. Может, отзвук того голоса и доносится до моих ушей сквозь все эти годы, словно крик голодного зверя?

Найди меня. Почувствуй меня.

Я гоню этот голос: Кыш, кыш, убирайся! И снова возвращаюсь к шоколаду.

Теперь звучит его базовая нота, нота дикорастущей черной смородины, довольно кислой, но вкусной, если ягоды собрать под Новый год. А пахнет этот шоколад лесной страной, палой листвой и тайной зимних специй. И этот запах что-то очень мне напоминает… возможно, сон, а может, нечто такое, что я видела много лет назад…

Вот и все. В шоколадных испарениях я увидела только черных птиц и красное небо. Я проверила, горит ли огонь под сковородой, но горелка потухла. Видимо, ее кто-то выключил. Ну да, вот он: молча стоит в дверях и наблюдает за мной. Даже теперь, после стольких лет, я все никак не привыкну к невероятной глубине и значительности его молчания. Сейчас молчание Ру было внимательно-настороженным; это было молчание дикого существа, которое совсем не уверено, что ему здесь рады.

– Глазурь начала пригорать, – пояснил он.

– Да нет, я следила.

– Ну и хорошо.