Земляничный вор

Мишель Монтур приходила сегодня в церковь, но об исповеди не попросила; судя по тому, как остро она на меня поглядывала, можно было догадаться, что она пришла исключительно для того, чтобы последить за мной. Янника с ней не было, и ее муж, Мишель, тоже не пришел. Когда она проходила мимо меня в дверях церкви, то полоснула меня взглядом, как бритвой, но промолчала. Ей явно хотелось спросить о папке Нарсиса, но место было уж больно людное, и потом, она не хотела, чтобы у меня были хоть какие-то преимущества в этой «схватке умов».

Итак, исповедь Нарсиса она еще не прочла. Значит, папка по-прежнему где-то у нее в доме. Мой телефонный звонок солиситору не принес результатов. Мадам Мак была раздражающе корректна и преспокойно отказалась обсуждать со мной что бы то ни было, кроме моей роли душеприказчика Нарсиса. Заверила меня, что сделать мне осталось совсем немного. Разве что поставить подпись под некоторыми документами. Все это очень просто и не вызовет никаких затруднений.

То есть Мишель Монтур пока что к мадам Мак не обращалась. И ее угроза опротестовать завещание Нарсиса связана, должно быть, именно с его исповедью. Тем больше у меня причин желать незамедлительно вернуть зеленую папку, но тут уж я ничего поделать не могу. По крайней мере, мальчик Янник на моей стороне. Обещал прийти ко мне сразу, как только узнает что-нибудь новое. А до тех пор самое лучшее – мне ничего не предпринимать, решил я.

И вот сегодня я вышел из дома, твердо намереваясь вести себя спокойно и для начала немного повозиться в саду, но потом передумал и двинулся на прогулку по берегу Танн. Речные крысы уже снова собирались неподалеку от Маро, как это почти всегда бывает перед Пасхой; они обычно стоят здесь пару недель, а потом снова перемещаются куда-то вверх по течению. Я заметил шесть или семь новых плавучих домов, стоявших на якоре; на берегу вокруг костра расположилась небольшая группа людей, и все они дружно уставились на мою сутану священника. Двоих я, впрочем, узнал: это приятельницы Вианн – Бланш и Зезетт. Но, кроме имен, мне о них больше ничего не известно. Статная Бланш явно родом из Западной Африки; Зезетт гораздо моложе, хрупкая, с бритой головой и множеством татуировок.

– Месье кюре! – окликнула меня Бланш, когда я проходил по мосту. – Идите к нам. Поздоровайтесь с Сафир. Мы сегодня день рождения празднуем!

Сафир – это дочь Зезетт. Я какое-то время ее не видел и думал, что ей, должно быть, лет двенадцать-тринадцать. Каково же было мое удивление, когда передо мной предстала молодая женщина такой ошеломительной красоты, на какую не может не обратить внимания даже священник.

– В среду восемнадцать исполнилось, – с гордостью сообщила Зезетт, когда я осмелился спросить, сколько же Сафир лет. – Я ей по случаю дня рождения первое тату заказала! Хотите взглянуть?

Я хотел было сказать, что уж этого я вовсе не хочу, но Сафир уже успела закатать рукав блузы, и на внутренней стороне руки, на нежном местечке между подмышкой и локтем я увидел несколько бледно-желтых цветов с листьями цвета капустного листа. Это было очень похоже на рисунок викторианских обоев или иллюстрацию из старинной книги по ботанике. Несомненно, один из дизайнов Морганы Дюбуа. Этот рисунок на коже молодой девушки выглядел столь же естественным и свежим, как капелька росы на одном из тех бледно-зеленых листьев…

– Это примула, – сказала Сафир. – Мой цветок по дню рождения – по революционному календарю[29], конечно.

– Вот как? – Мне было жарко, и я уже жалел, что не снял сутану, отправляясь на прогулку, – но еще больше я жалел, что пошел именно к реке; надо было идти в другую сторону, где мне никто бы не встретился.

– Ну да, двадцать второе марта – это первый день месяца жерминаль[30], месяца роста, пчел и крокусов.

– Это вам Моргана Дюбуа рассказала?

Сафир кивнула.

– Она и рисунок для меня выбрала.

– А вы настолько ей доверяете, что позволили это сделать?

– Конечно, доверяю. – Сафир даже удивилась. – Она ведь художница!

Я только плечами пожал. В татуировках я слабо разбираюсь. А все же, если б я сам решился сделать тату, мне уж точно захотелось бы полностью контролировать процесс. Хотя тату я, конечно, никогда не сделаю. Об этом даже думать смешно.

Никогда не говори «никогда», Рейно. Тик-так.

Я тряхнул головой, словно отгоняя жужжавшее над ухом насекомое. Зезетт чуть насмешливо на меня глянула и протянула деревянную тарелку:

– Отведайте пирожка, месье кюре?

– Спасибо. – Отказаться я, разумеется, не мог. У речных людей свой особый кодекс чести. Отказаться от их гостеприимства – настоящее оскорбление. А потому, взяв кусок пирога – что тут же пробудило во мне воспоминания о Жозефине и празднике, устроенном ею для подружки Жан-Филиппа, – я уселся на берегу реки у костра.